Следствие ведут знатоки - Ольга Лаврова, Александр Лавров (2017)

— Коротко говоря, взбунтовался талант, униженный необходимостью прикрываться чужим именем. Так?

— Так. Это проклятое клеймо отняло у меня вещи, в которые я вложил душу. Поди теперь доказывай, что их сделал я. Потому пришел к вам.

— Рад. Но впервые сталкиваюсь с подобным способом самоутверждения.

— Способ верный, — продолжает Ким. — Будут собраны произведения, которые называют вершиной Фаберже, и суд официально установит мое авторское право на них. Ладно, сколько-то я отсижу. Зато вернусь пусть скандально, но прочно известным художником!

— Вы знаете, кому были проданы ваши произведения?

— Здесь все перечислено, — Ким кладет на стол листок.

— А как давно началось сотрудничество с Боборыкиными?

— Месяцев пять назад. Пошло с портсигаров, потом почувствовал, что способен на большее…

— Примерно тогда у них и появилась книга «Искусство Фаберже»?

— Не скажу, не уверен.

— Но вы ею пользовались?

— Естественно.

— Не заметили случайно какой-нибудь отметинки? Библиотечная печать или надпись, повреждение?

— Как будто нет. Ее берегут.

— Ну что ж. Следователь запишет ваши показания, а там решим.

Ким по-детски приоткрывает рот.

— Разве меня… разве не задержат?

— Полагаю, пока это не обязательно.

У Боборыкиных продолжается объяснение, но теперь обличать взялась Муза:

— Интересно, что за всеми криками никто не подумал обо мне. Ни ты, ни ты. Очень интересно. Что вам до Музы — пускай себе пляшет, как хочет, правильно? Главное — доказать, что один другого хуже. Оба вы хуже, оба! Я тебя превозносила до небес, папа, я на тебя молилась! А ты? — Она оборачивается к Альберту. — А ты? Ну зачем тебе понадобились эти картины? Зачем?!

— Скука заела.

— О-ох… славно развлекся. Что же вы со мной сотворили, мужичье вы окаянное! Всю душу разорили, все рушится, семья рушится…

— Боюсь, Муза, семьи не было. Я рос в казенном приюте, но я помню, что такое семья. Дом, хозяйство, уют. И — дети. Дети, Муза. Дети!

— Я не виновата, что их нет! — вскрикивает Муза.

— Не верю и никогда не верил. Чтоб ты — да пеленки стирала? Кашку варила? Нет. Тебя устраивало, что никто не шумит, не бегает, не мешает папочке, не бьет хрусталь. Какая там семья! Антикварная лавка Боборыкин и K°. Здесь не моют полы, не белят потолок, не открывают окна. Краски могут отсыреть, пересохнуть, простудиться… Пропади они пропадом!

Муза сникает. Обычные высокие слова об искусстве, которыми она отбивала подобные упреки, больше не имеют силы в доме Боборыкина.

— Папа… что же будет?

— При любых условиях твое положение гораздо легче, Муза. Ты останешься в стороне.

— А с чем я останусь в стороне? Если суд?.. Отца потеряю, мужа потеряю, репутации лишусь. Чего легче! Конфискуют имущество. Пожалуй, и с работы погонят. А я еще и в долги влезла, купила вашего фальшивого Фаберже!

— Тебя честно предупреждали.

— Куда честней! Ох, батюшки! — уже совсем попросту, по-бабьи бранится и причитает Муза. — Вас заберут, так я даже не знаю, где что лежит. У каждого подлеца своя заначка! Вы обо мне не думаете, а вам еще Муза ой как понадобится! Адвокатов запросите, передач запросите. С девицами он по ресторанам бегал! — наскакивает она на Альберта. — На казенных харчах девиц забудешь, жену вспомнишь… Ну за что, за что мне это? Я же ничего не знала! Ни в чем не участвовала!

— Не скромничай, душечка. Ты помогала процветанию фирмы. И, конечно, чувствовала, что в доме нечисто.

— Но не до такой же степени! Не до такой же!..

Опустошенный, безучастный лежит Альберт на диване и смотрит в потолок. А отец с дочерью трезво и уже почти дружно обсуждают положение.