Королева Бедлама - Роберт МакКаммон (2010)

Это был момент потрясения. Красноречивый и решительный священник превратился в дрожащее создание, бормочущее извинения, и это ошеломило даже Мэтью, которому случалось видеть Уэйда в миг слабости.

Внезапно события понеслись галопом, и извинения Уэйда были заглушены звоном колокола. Звон доносился откуда-то издали, и тонкий, высокий его голос проникал сквозь ставни. И Мэтью, и все присутствующие сразу поняли, что случилось. Колокол начальника порта возле Больших Доков звонил редко и только в чрезвычайных случаях, поднимая тревогу и созывая народ.

Несколько мужчин надели треуголки и бросились к дверям, остальные направились следом, и даже из женщин некоторые протолкались наружу посмотреть, что там за беду вещает колокол. Преподобный Уэйд с облегчением и, вероятно, почти со слезами отвернулся от кафедры, как во сне, и зашагал к двери в ризницу. Его поддерживали двое старейшин и Джон Файв, от которого ни на шаг не отставала Констанс. Какое-то время вся паства не могла понять, кидаться ли на помощь преподобному или же идти за теми, кто уже побежал в доки. Но колокол продолжал звонить, голуби метались как безумные среди балок, будто подражая людской суматохе внизу.

Чета Стокли уже была в проходе, направляясь к улице. Мэтью увидел, что магистрат Пауэрс спешит на помощь преподобному Уэйду, но тот уже почти вышел в дверь, и чуть ли не дюжина рук поддерживала его под плечи и под руки. Мимо мелькали туда-сюда знакомые лица, все смертельно серьезные. За Уэйдом и его сбившейся церковной группой закрылась дверь, и тогда Мэтью решил — быть может, эгоистично — поискать Эстер Деверик, но она уже покинула свою скамью. Шляпа с двумя перьями мелькала среди хорошо одетых жителей Голден-хилла, уже выходящих на Бродвей.

Мэтью подумал, что ему тоже надо бы на улицу. Но когда он смог пробиться через толпу, Бродвей представлял собой грохочущую западню из фургонов, лошадей и горожан — и все рвали в доки. Пусть воскресенье — день, строго отведенный под церковную службу, благочестивые размышления и отдых, но это в других городах, а в Нью-Йорке дело — прежде всего, передышку, и потому улицы, склады, конторы и почти все прочие учреждения были почти также оживлены, как обычно, при всей набожности и благочестивости их владельцев. Слуги уже подсаживали жителей Голден-хилла в кареты, выстроившиеся перед церковью. Мэтью сначала увидел шляпу вдовы, потом ее самое и успел протолкаться к карете, прежде чем кучер занес кнут.

— Прощу прошения, минутку! — крикнул Мэтью этой женщине, усевшейся на кремовый плюш напротив Роберта. Она посмотрела на него без любопытства, как на незнакомое лицо в толпе. Мэтью вытащил из кармана письмо и протянул ей.

— Мадам, мои вопросы! Если вы будете так добры…

— Мои инструкции оказались неясными? — Она наклонила голову набок. Во взгляде ее не было никаких эмоций, разве что чуть заметный тлеющий уголек раздражения. — Они были туманны, или мутны, или невнятны? Я вам сказала, чтобы вопросы вы передали моему адвокату. Всего доброго.

— Да, мадам, я помню, но я думал, вы могли бы…

— Всего доброго, — повторила она. И кучеру: — Домой, Малькольм.

Щелкнул кнут, две лошади повлекли карету прочь, а Мэтью остался с письмом в руке и с ощущением, будто все голуби церкви Троицы выложили свое мнение о ситуации прямо ему на голову.

Глава двадцать третья