Двадцать лет спустя - Александр Дюма (2007)

– Полно! – воскликнул д’Артаньян. – В первом деле никто не гибнет.

– Ни во втором, – сказал Арамис.

– Ни в третьем, – добавил Портос. – Впрочем, даже убитые иной раз воскресают: доказательство – наше присутствие здесь.

– Нет, господа, – сказал Атос, – не Рауль меня беспокоит: он будет вести себя, надеюсь, как подобает дворянину, а если и падет, то с честью. Но вот в чем дело: если с ним случится несчастье, то…

Атос провел рукой по своему бледному лбу.

– То?.. – спросил Арамис.

– То я усмотрю в этом возмездие.

– А, – произнес д’Артаньян, – я понимаю, что вы хотите сказать.

– Я тоже, – сказал Арамис. – Но только об этом не надо думать, Атос: что прошло, тому конец.

– Я ничего не понимаю, – заявил Портос.

– Армантьерское дело, – шепнул ему д’Артаньян.

– Армантьерское дело? – переспросил Портос.

– Ну, помните, миледи…

– Ах да, – сказал Портос, – я совсем забыл эту историю.

Атос посмотрел на него своим глубоким взглядом.

– Вы забыли, Портос? – спросил он.

– Честное слово, забыл, – ответил Портос, – это было давно.

– Значит, это не тяготит вашу совесть?

– Нисколько! – воскликнул Портос.

– А вы что скажете, Арамис?

– Если уж говорить о совести, то этот случай кажется мне подчас очень спорным.

– А вы, д’Артаньян?

– Признаться, когда мне вспоминаются эти ужасные дни, я думаю только об окоченевшем теле несчастной госпожи Бонасье. Да, – прошептал он, – я часто сожалею о несчастной жертве, но никогда не мучусь угрызениями совести из-за ее убийцы.

Атос недоверчиво покачал головой.

– Подумайте о том, – сказал ему Арамис, – что если вы признаете божественное правосудие и его участие в делах земных, то, значит, эта женщина была наказана по воле божьей. Мы были только орудиями, вот и все.

– А свободная воля, Арамис?

– А что делает судья? Он тоже волен судить или оправдать и осуждает без боязни. Что делает палач? Он владыка своей руки и казнит без угрызений совести.

– Палач… – прошептал Атос, словно остановившись на каком-то воспоминании.

– Я знаю, что это было ужасно, – сказал д’Артаньян, – но если подумать, сколько мы убили англичан, ларошельцев, испанцев и даже французов, которые не причинили нам никакого зла, а только целились в нас и промахивались или скрещивали с нами оружие менее ловко и удачно, чем мы, если подумать об этом, то я, со своей стороны, оправдываю свое участие в убийстве этой женщины, даю вам честное слово.

– Теперь, когда вы мне все напомнили, – сказал Портос, – я точно вижу перед собой всю эту сцену: миледи стояла вон там, где сейчас вы, Атос (Атос побледнел); я стоял вот так, как д’Артаньян. При мне была шпага, острая, как дамасский клинок… Помните, Арамис, вы часто называли эту шпагу Бализардой… И знаете что? Клянусь вам всем троим, что если бы не подвернулся тут палач из Бетюна… кажется, он был из Бетюна?.. – да, да, именно из Бетюна – да, так вот, я сам отрубил бы голову этой злодейке, и рука моя не дрогнула бы. Это была ужасная женщина.

– А в конце концов, – сказал Арамис тем философски безразличным тоном, который он усвоил себе, вступив в духовное звание, и в котором было больше безбожия, чем веры в бога, – в конце концов – зачем думать об этом? Что сделано, то сделано. В смертный час мы покаемся в этом грехе, и господь лучше вашего рассудит, был ли это грех, преступление или доброе дело. Раскаиваться, говорите вы? Нет, нет! Клянусь честью и крестом, если я и раскаиваюсь, то только потому, что это была женщина.

– Самое успокоительное, – сказал д’Артаньян, – что от всего этого не осталось и следа.

– У нее был сын, – произнес Атос.

– Да, да, я помню, – отвечал д’Артаньян, – вы сами говорили мне о нем. Но кто знает, что с ним сталось. Конец змее, конец и змеенышу. Не воображаете ли вы, что лорд Винтер воспитал это отродье? Лорд Винтер осудил бы и сына так же, как осудил мать.