Виконт де Бражелон или Десять лет спустя - Александр Дюма (2007)

Так вот этот араб, поев или поработав, ложился, так, как я лежу в данную минуту, и курил какие-то волшебные листья в трубке с янтарным наконечником; если же какой-нибудь проходивший мимо офицер упрекал его за то, что он вечно дрыхнет, араб спокойно отвечал:

«Лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть, лучше умереть, чем лежать».

– Это был мрачный араб и по цвету кожи, и по изречениям, – промолвил Планше. – Я отлично его помню. Он с большим наслаждением рубил головы протестантов.

– Совершенно верно, и бальзамировал их, когда они того стоили.

– Да, и, бальзамируя их своими зельями, он был похож на корзинщика за работой.

– Да, да, Планше, совершенно верно.

– О, и у меня есть память!

– Не сомневаюсь. Но что скажешь ты о его рассуждении?

– С одной стороны, я нахожу его превосходным, а с другой – глупым.

– Объяснись, Планше, объяснись.

– Лучше сидеть, чем стоять, – да, это верно, когда устанешь, в некоторых обстоятельствах… (Планше лукаво улыбнулся.) Лучше лежать, чем сидеть; но последнее утверждение: лучше умереть, чем лежать, – я нахожу совершенно нелепым; я, безусловно, предпочитаю постель, и если вы не согласны со мною, то это доказывает только, что вы, как я уже имел честь сказать, смертельно скучаете.

– Планше, ты знаешь господина Лафонтена?

– Аптекаря на углу улицы Сен-Медерик?

– Нет, баснописца.

– А-а-а… «Ворона и лисица»?

– Вот-вот. Я точь-в-точь его заяц.

– Разве у него есть и заяц?

– У него всякие звери.

– Что же делает его заяц?

– Раздумывает.

– Вот как?

– Планше, и я раздумываю, как заяц господина Лафонтена.

– Вы думаете? – с тревогой спросил Планше.

– Да. Твое жилище, Планше, достаточно уныло и толкает на размышления; надеюсь, ты согласен со мной?

– Однако, сударь, у вас вид на улицу.

– Черт возьми, как это весело!

– А между тем, сударь, если бы ваша комната выходила во двор, вы скучали бы еще пуще… Нет, я хотел сказать: размышляли бы еще больше.

– Ей-богу, не знаю, Планше!

– Добро бы еще, – продолжал лавочник, – ваши мысли были похожи на те, что привели вас к реставрации Карла Второго.

И Планше тихонько засмеялся.

– Планше, друг мой, – упрекнул его д'Артаньян, – вы становитесь честолюбивы!

– Разве нет другого короля, которого можно было бы посадить на трон, господин д'Артаньян? Разве нет другого Монка, которого можно было бы упрятать в тюрьму?

– Нет, дорогой Планше. Все короли сидят на своих тронах… Может быть, впрочем, не так прочно, как я на этом кресле, но все-таки сидят.

И д'Артаньян вздохнул.

– Господин д'Артаньян, – сказал Планше, – вы огорчаете меня.

– Ты очень добр, Планше.

– У меня есть одно подозрение, да простит меня господь.

– Какое?

– Господин д'Артаньян, вы худеете.

– О-о-о! – воскликнул д'Артаньян, ударяя себя в грудь, которая зазвенела, как пустая кираса. – Это невозможно, Планше.

– Видите ли, – с чувством продолжал Планше, – так как вы худеете у меня…

– Ну?

– То я совершу что-нибудь страшное.

– Как?

– Да, да.

– Что ж ты сделаешь, скажи!

– Разыщу того, кто печалит вас.

– Ну вот, теперь ты говоришь о каких-то печалям.

– Да, у вас есть печаль.

– Нет, Планше, нет.

– Уверяю, что у вас есть печаль и от нее вы худеете.

– Я худею? Ты уверен в этом?

– На глазах… Малага!.. Если вы будете худеть я дальше, я возьму рапиру и проткну грудь господину д'Эрбле.

– Что? – воскликнул д'Артаньян, подскочив на кресле. – Что вы сказали, Планше? Почему в вашей лавочке вдруг вспомнили господина д'Эрбле?

– Хорошо, хорошо! Сердитесь, если вам угодно, проклинайте, если хотите, но – черт возьми! – я знаю то, что знаю.