Ваня снова поднялся с кресла, разворошил кочергой в камине оставшиеся от поленьев, стеклянно потрескивающие угли. А потом кинул еще пару полешек, снова возрождая весело затрещавшее пламя. А Лорка все смотрела на его левую руку. Она бы и не обратила внимания на этот старый шрам на его предплечье, если бы не машинальный Ванин жест при рассказе о детстве. Так от чего мог заслоняться рукой маленький мальчишка? Что с ним пытался сделать озверевший мужик, у которого семейная жизнь не заладилась?

А Ваня тем временем снова вернулся в свое кресло и продолжил, упорно глядя в камин, как будто он все рассказывал не Лорке, а огню:

– Я не знаю, что старикан сделал с той девчонкой. Мне он в свое время, когда начал выкладывать все события, именно об этом не упомянул, а я и не стал спрашивать, не та была обстановка. Меня эта семья и вовсе не интересовала. Ни старый хрыч, ни все его драмы. Но у старикана оставался Илья! Не отвергнутый с детства щенок, а любимый сын, с которого много лет подряд пылинки сдували. И который в итоге, став взрослым, мог только кутить, с размахом тратя отцовские денежки. Пока старикан всей правды не знал, он мирился с этим. А тут взбеленился и, ничего лучшего не придумав, начал искать меня! Я в то время и думать о нем не думал! Был по-настоящему счастлив, поступив в свое летное училище. Не просто выкладывался в учебе по полной, а весь ею жил. И еще жил родителями, которые тоже были счастливы и гордились мной. Не ошибусь, если скажу, что только мои успехи и помогали отцу пережить его собственные горести: вначале перевод в гражданскую авиацию, а потом угрозу выхода на пенсию, которая становилась все актуальнее. У отца были боевые ранения, дававшие о себе знать. Я поддерживал его, как только мог. А старикан если и сохранился на задворках моей памяти, то был там всего лишь далеким, детским ночным кошмаром. – Ваня вдруг усмехнулся, не отрывая глаз от огня. – Но тем не менее, когда он приехал к нам в часть и меня вызвали для беседы с ним, я его сразу узнал. Он ворвался в мою жизнь, в самый ее счастливый период, как поток из прорвавшейся канализации.

– Так вот каким ты стал? – протянул он, сидя передо мной в кресле, после того как нас оставили одних в кабинете. Долго разглядывал меня, потом спросил: – Ты знаешь, кто я?

– Я вас не знаю, – ответил я, глядя ему в глаза. – И знать не хочу.

– Вижу, что узнал, – кивнул он с усмешкой. – И уже не боишься меня, как раньше, щенок.

– Не боюсь. И не смей называть меня щенком, – сказал я, едва сдерживаясь. – Какого черта ты вообще приперся сюда? Я надеялся, что больше никогда в жизни тебя не увижу. И надеюсь, что сейчас видел в последний раз.

– Стоять! – рявкнул он, когда я развернулся к выходу.

– Приказывать мне могут только мои отцы-командиры, – бросил я ему, не оборачиваясь, через плечо. Тогда он вскочил с удивительной для его возраста прытью, перекрыл мне дорогу к двери и помахал у меня перед носом толстенной пачкой купюр. Не знаю, сколько там могло быть и на что он в ответ рассчитывал. Но я просто попросил его:

– Дай мне пройти.

Он вытащил вторую пачку. А потом медленно, глядя мне в глаза, начал ронять эти купюры на пол шелестящим дождем. Теперь, чтобы добраться до двери, я должен был наступить на эти деньги… или кинуться их поднимать. Он отступил на шаг в сторону, испытывающе глядя на меня.