Руки Мари легли поверх моих, мы вместе рванули, и винт пошел. Скрежет стал оглушительным. Паровоз вскинулся, будто заартачившаяся лошадь.

Кочегара ударило головой о железную стенку, но рычага он не выпустил.

Заорал:

– Брыкаешься, стерва? Врешь, не вырвешься!

Из рассеченного лба струилась кровь.

Но паровоз замедлил ход, полускользя-полуподпрыгивая по рельсам. Прошло пятнадцать или двадцать секунд, прежде чем стало ясно: с насыпи он не слетит. Мы спасены.

Потом наш куцый поезд долго стоял у реки.

Доблестного кочегара, без которого мы все бы погибли, мадам Хвощова щедро одарила – вручила целый пук сотенных.

Наградила героя и мадемуазель Ларр. По-своему.

Я наблюдал, как она обрабатывает его рану. Сначала стерла с лица сажу проспиртованной салфеткой, потом умело заклеила ссадину пластырем, но на этом не остановилась – принялась протирать покрытое черной пылью тело.

Мацек сидел перед ней голый по пояс. Влажная ткань бережно касалась кожи, и эти движения словно обнажали мраморную, рельефную маскулатуру. Парень блаженно жмурился.

В салоне кроме них двоих был только я – курил у окна. Хвощова отправилась пешком на ближайшую станцию, чтобы добыть локомотив для буксировки. Бетти Чэтти ушла на реку.

– Я тебе нравлюсь? – вдруг услышал я тихий голос Мари.

Кочегар смотрел на нее и застенчиво улыбался.

Тут вдруг – я не поверил своим глазам – она взяла его за руку и повела в свое купе. Дверь плотно закрылась. Щелкнула задвижка.

Меня затрясло от отвращения.

Я ненавижу в женщинах самочье. Нет, я не ханжа и не святоша, я нежно ценю в представительницах прекрасного пола милую чувственность – как у Пушкина: «Когда, склоняяся на долгие моленья, ты предаешься мне нежна без упоенья». Как там дальше? «И оживляешься потом все боле, боле – и делишь наконец мой пламень поневоле».

Увы, женщины не могут противиться своим инстинктам. Их обоняние улавливает некий манящий запах – и самая умная, тонкая, воспитанная теряет голову, превращается в кошку. Дурманящий запах, по моим наблюдениям, у каждой женщины свой. Мари Ларр очевидно падка на смельчаков и героев, которые пробуждают в ней страсть, презрительно думал я.

Но в конце концов что за дело мне было до сыщицы и ее амурных предпочтений? Мои мысли обернулись к предмету более близкому и мучительному – неверностям Ирины.

Это было мое проклятье – с такой привязанностью к Ордеру полюбить хаотическую женщину. А какой еще может быть та, кто живет музыкой? Моя жена Ирина сияла неописуемой красотой, когда ее пальцы касались клавиш и порождали дивные мелодии. Я и влюбился в нее когда-то, увидев, как волшебно преображается ее лицо в миг слияния с музыкой. Искусство воздействовало на Ирину столь сильно, что даже мешало ее карьере. Впав в экстаз, она могла разрыдаться прямо на сцене, сорвав выступление – такое несколько раз случалось.

Что ж удивительного, если на Ирину неотразимо действовали талантливые музыканты, с которыми она играла дуэтом? Ирина жила с ними общей, несказанно прекрасной жизнью где-то там, высоко в сферах, куда мне, мужу, не было доступа. А если партнер к тому же еще был хорош собой, связь переносилась и на землю.