Ведьмак - Анджей Сапковский

Голос у нее надломился. Геральт обнял ее. И тут же понял, что это было то движение, которого она ждала, которое ей было невероятно нужно. Шершавость и жестокость брокилонской лучницы мгновенно испарились, осталась дрожащая, тонкая мягкость испуганной девушки. Но именно она прервала затянувшееся молчание.

— Так ты мне и тада сказал… В Брокилоне. Мол, мне нужна будет… рука. Что буду я ночью кричать, в темноту… Ты здесь, я чувствую твое плечо рядом с моим… А кричать все равно хочется… О–ёй–ёй… Ты почему дрожишь?

— Да, так, ничего. Воспоминание.

— Что со мной будет?

Он не ответил. Вопрос был адресован не ему.

— Папка мне однажды показал… У нас у реки такая черная оса живет, что в живую гусеницу яйца откладывает. Из яиц осята вылупляются, гусеницу заживо съедают… Изнутри… Сейчас во мне такое же сидит. Во мне, внутри, в моем собственном животе. Растет, все растет и заживо меня сожрет…

— Мильва…

— Мария. Мария я — не Мильва. Какая из меня Каня? Коршун? Квочка я с яйцом, не Коршун… Мильва с дриадами хохотала на побоище, вырывала стрелы из окровавленных трупов — не пропадать же добру, жаль доброго наконечника! А ежели который еще дышал, то ножом его по горлу! Вжик! На такую судьбу Мильва предательством выводила тех людей и хохотала… Их кровь кричит теперь. Та кровь, словно осиный яд, пожирает теперь Марию изнутри. Мария расплачивается за Мильву. За Каню–Коршуна.

Он молчал. В основном потому, что не знал, что сказать. Девушка сильнее прильнула к его плечу.

— Я вела в Брокилон команду скоя’таэлей, — сказала она тихо. — На Выжигах это было, в июне, с неделю до соботки. Загнали нас, битва была, ушли мы в семь коней: пятеро эльфов, одна эльфка и я. До Ленточки с полверсты, но конные за нами, конные перед нами, кругом тьма, мочага, болоты… Ночью упрятались мы в лозники, надо было коням передышку дать. Да и себе. Тогда–то эльфка разделась без слова, легла… Уйти или прикинуться, мол, не вижу? Кровь в виски колотит, а она вдруг и говорит: «Кто знает, говорит, что утром будет? Кто, говорит, Ленточку перейдет, а кто землю охватит? En’ca, говорит, minne. Так и сказала: маленько, дескать, любви. Только так, говорит, можно победить смерть. И страх». Они боялись, она боялась, и я боялась… И разделась я тоже и легла непоодаль, попону под спину подстелила… Когда меня первый обнял, я зубы стиснула, потому как не готова была, испуганная и сухая… Но он мудрый был, эльф ведь, токо с виду молодой… Умный… Нежный… Мхом пахнул, травами и росой… К другому я сама руки протянула… С желанием… Маленько любви? Бес один знает, сколь в том было любви, а сколь страху, но страху было поболе, так мне мнится… Потому как любовь–то была притворная, хоть и добрая, но притворная все ж, словно в ярмарочной игре, как в вертепе, ведь там–то, если актеры способные, то даже забываешь, что притворное, а что правдивое. А страх был. Настоящий был страх.

Геральт молчал.

— А смерти все ж не удалось нам преобороть. На заре двух убили, пока мы до берега Ленточки дошли. Из тех трех, что выжили, ни одного боле не видела. Мамка моя говорила, что девка завсегда знает, чей плод в животе носит… А я не знаю. Я даже и имен–то тех эльфов не знала, откуда ж мне ведать–то? Скажи, откуда?

Он молчал. Позволяя своей руке говорить за себя.

— Да и зачем мне было знать? Вомпер уж спорыньи наварил… Придется вам меня оставить в какой–нить деревне… Нет, не говори ничего, молчи. Я знаю, какой ты. Ты даже своей норовистой кобылы не бросишь, не оставишь, на другую не выменяешь, хоть и грозишься весь час. Ты не из тех, кто бросает. Но теперь — надо. Я просто в седле не усижу. Но знай: как токо оздоровею, двину за вами вслед. Потому как хочу, чтобы ты свою Цирю отыскал, ведьмак. Чтобы ты ее с моей помощью отыскал и возвернул.

— Так вот почему ты поехала за мной? — сказал он, потирая лоб. — Вот почему.

Она опустила голову.