Ведьмак - Анджей Сапковский

* * *

Мэтр Альмавера накалывал, а Цири чувствовала, как слезы скапливаются у нее в уголках глаз. Хоть перед процедурой она предусмотрительно приглушила себя вином и фисштехом, боль была невыносимая. Она стискивала зубы, чтобы не стонать, и не стонала, конечно, а делала вид, будто не обращает внимания на иглы, а боль презирает. Старалась как бы вовсе и не замечать боли, участвовать в беседе, которую Крысы вели с Хотспорном — субъектом, пытающимся выдавать себя за купца, хотя в действительности — если не считать того факта, что жил он за счет торговцев — ничего общего с купечеством не имевшим.

— Грозовые тучи собрались над вашими головами, — говорил Хотспорн, водя по лицам Крыс темными глазами. — Мало того, что за вами охотится префект из Амарильо, мало того, что гонятся Варнхагены, мало того, что барон Касадей…

— И этот туда же, — поморщился Гиселер. — Ну ладно, префекта и Варнхагенов я понимаю, но чего ради какой–то Касадей на нас взъелся?

— Гляньте–ка, истинный волк в овечьей шкуре, — усмехнулся Хотспорн, — и бебекает жалостливо: «Бе–е–е, бе–е–е, никто меня не любит, никто меня не понимает, куда ни явлюсь, всюду каменьями забрасывают, ату его, ату, кричат. За что, ну за что мне такая обида и несправедливость?» А за то, дорогие мои Крысы, что доченька барона Касадея после приключения у речки Трясогузки до сего дня млеет и температурит.

— А–а–а, — вспомнил Гиселер. — Карета с четверкой серых в яблоко? Та самая девица, что ль?

— Та. Сейчас, как я сказал, хворает, по ночам с криком вскакивает, господина Кайлея вспоминает… Но особливо мазельку Фальку. И брошь, память о матушке–покойнице, которую — я имею в виду брошь — мазелька Фалька силой у нее с платьица содрать изволила, произнося при этом всякие разные слова.

— И вовсе не в этом дело! — крикнула со стола Цири, воспользовавшись оказией, чтобы криком отреагировать на боль. — Мы проявили к баронессе презрение и нанесли оскорбление, позволив всухую уйти! Надо было прошпарить девицу–то!

— И верно. — Цири почувствовала взгляд Хотспорна на своих голых бедрах. — Воистину великое сие есть бесчестие не лишить девку чести, то бишь не прошпарить, в смысле не оттрахать! Неудивительно, что оскорбленный папаша Касадей скликал вооруженную банду и назначил награду. Поклялся принародно, что все вы будете висеть головами вниз на стенах его замка. Пообещал также, что за сорванную с доченьки брошь сдерет с мазели Фальки шкуру. Лентами.

Цири выругалась, а Крысы разразились дурашливым хохотом. Искра чихнула и дико рассопливилась — фисштех раздражал ее слизистую.

— Мы на эти преследования чихали, — заявила она, вытирая шарфом рот, нос, подбородок и стол. — Префект, барон, Варнхагены! Гоняются, да не догонят. Мы — Крысы! За Вельдой трижды вильнули, и теперь эти дурни друг другу на пятки наступают, идут против остывших следов. Пока сообразят, что к чему, будут уже слишком далеко, чтобы возвращаться.

— Да если и завернут! — запальчиво воскликнул Ассе, некоторое время назад вернувшийся с вахты, на которой его никто не подменил и подменять не собирался. — Пощекочем их, и вся недолга.

— Точно! — крикнула со стола Цири, уже забыв, как прошлой ночью они драпали от погони через деревушки над Вельдой и как она тогда струхнула.

— Лады. — Гиселер хлопнул раскрытой ладонью по столу, положив на шумной болтовне крест. — Давай, Хотспорн, выкладывай. Я же вижу, ты хочешь нам кое–что поведать, кое–что поважнее префекта, Варнхагенов, барона Касадея и его чересчур впечатлительной дочурки.

— Бонарт идет у вас по следу.

Опустилась тишина, необычно долгая. Даже мэтр Альмавера перестал на минуту колоть.

— Бонарт, — медленно протянул Гиселер. — Старый седой висельник. Факт, кому–то мы и верно здорово насолили.

— Кому–то богатенькому, — согласилась Мистле. — Не каждого стать на Бонарта.