Я сделаю это для нас - Федор Анич (2018)

Было бы удивительно, если бы дома было светло, пахло свежеприготовленной едой и работал телевизор. Нет, у меня дома всегда тихо и темно. Жизнь просыпается в моей квартире только с моим появлением. Сначала в коридоре — я включаю свет, вешаю ключи на крючок у двери, разуваюсь и натягиваю домашние тапки, кожаные, купленные в Париже на распродаже за три евро. Свет из коридора пробуждает другие помещения — кухню, ванную, туалет и гостиную — в эти комнаты всегда открыты двери, в гостиной двери вообще нет. Света из коридора хватает, чтобы осветить обеденный стол в кухне и два стула к нему; джакузи в ванной и кусочек винтажного унитаза в туалете. В гостиной у меня пусто, пригоршня света из коридора выхватывает из темноты бок огромного коричневого кожаного дивана и несколько толстых листьев фикуса, моего единственного растения в доме. Зал славы закрыт всегда, я вхожу туда только для того, чтобы что-то повесить или навестить.

Спальня родителей представляет собой огромный склад — тут и шкаф с моими шмотками, и велосипед, и коробки со старыми вещами, книги, ненужная мебель, например, три стула из кухонного комплекта, кресло, которое продавалось вместе с диваном, письменный стол отца, который я так и не смог выкинуть. Я никогда им не пользовался и даже не разбирал ящики с бумагами — мне нечего там искать. Там остались какие-то его рабочие документы, какие-то письма, что-то еще, совершенно мне не понятное. Узнавать что-то о жизни отца мне было не нужно, равно как и о маминой жизни. К чему тратить время на все это? Кому от этого будет польза?

Когда дядя Вова забрал меня из интерната и мы поселились в этой квартире, он предложил мне самому придумать, что делать с квартирой. В какие помещения что переложить, где и как мы будем жить. Тогда я решил занять родительскую спальню всем, что было не нужно, сам поселился в гостиной, а дяде Вове отдал комнату, которая раньше была детской. К моему приезду сюда в квартире не было ни единой детской вещи, даже кроватку Костика куда-то увезли, хотя раньше она стояла в комнате родителей. Никаких игрушек, одежды или чего-то, что могло напомнить о Мэри или Костике, ничего. Дядя Вова признался, что отдал все вещи в детский дом, чтобы мне не было больно смотреть на все это. У меня осталось несколько альбомов с фотографиями, но я заглядывал туда не чаще двух или трех раз за все время самостоятельной жизни в этой квартире. Нет, не сложно и не больно, слишком много времени прошло, а я был мелким пацаном, чтобы нести через всю жизнь воспоминания, щемящие сердце.

Но кое-что личное от мамы у меня осталось: ее дневник. Помню, как-то раз я заглянул в родительские бумаги и нашел мамин дневник. Тетрадь формата А5 в твердой, но гнущейся обложке, с разлинованными листами. Я чувствовал себя практически преступником, пролистывая страницы недолгой маминой жизни. Последняя запись была сделана за несколько месяцев до ее гибели. Судя по частоте обращения к дневнику, мама записывала события недели, а не каждого дня или, предположим, месяца.

Последняя февральская запись была о дяде Вове, папином брате. Судя по всему, мама и дядя Вова были близкими друзьями. Я помню эти три абзаца текста, наполненные любовью и сочувствием.

Всю неделю Вова ждал результатов. Мы все ждали результатов. Саша делал вид, что это его совершенно не касается, но я вижу, что он тоже волнуется. Мне так жаль Вову, он обречен делать это каждые полгода, каждые чертовы полгода! Ну почему судьба так несправедлива? Ведь это же любовь, она не может быть такой жестокой.

Результаты пришли в конце недели, и они были настолько плохими, что Вова не сразу нам все сообщил. Мне пришлось съездить к нему домой и самой открыть конверт. Он чувствовал себя хуже, поэтому боялся вскрывать конверт. Я вскрыла. Это было ужасно. Вова плакал на полу, а дверь в квартире хлопнула с такой силой, что из меня вышибло дух.