Тайна в его глазах - Эдуардо Сачери (2012)

Чапарро понимает, что свалял дурака. Поэтому возвращается к началу, к тому, что дама спросила у него о прощальном ужине, на котором, как предполагалось, уже в это самое время его должны были чествовать. Он ей говорит о своих опасениях впасть в ностальгию и закончить вечер теми же разговорами с теми же стариками, утонуть в патетической меланхолии, и, так как все это он говорит, глядя ей в глаза, наступает момент, когда он чувствует, что душа уходит в пятки, холод пробегает по коже и сердце начинает бешено колотиться. Так как все эти эмоции такие глубокие, старые и бесполезные, Чапарро бросается к окну чтобы закрыть его, чтобы не видеть этих карих глаз. Но так как окно уже закрыто, он решает открыть его, а так как снаружи стоит холод собачий, то решает его захлопнуть. В конце концов у него не остается другого выхода, как вернуться на место. Однако он предусмотрительно остается стоять, чтобы смотреть ей прямо в глаза прямо над ее письменным столом и делом, которое лежит перед ней. Ирене следит за его движениями, его взглядами и его уверенным тоном с большим вниманием, как обычно. Чапарро останавливается и замолкает, потому что знает: если он будет продолжать в том же духе, то наговорит массу того, что не следует говорить, — и вовремя возвращается к разговору о машинке.

Он говорит, что, хотя у него нет никаких планов по поводу того, чем он теперь займется, все же ему хочется вернуться к старой идее — написать книгу. Пока он это произносит, чувствует себя полным идиотом. Старый, два раза разведенный, на пенсии, с прихотью сделаться писателем. Хемингуэй преклонного возраста. Гарсия Маркес восточного пригорода. И в придачу эта искра интереса в глазах Ирене, правильнее сказать, доктора или еще лучше — судьи. Но он уже потерялся, поэтому добавляет еще некоторые детали, что, мол, ему хотелось бы попробовать, это старая задумка, сейчас у него будет больше времени, может быть, почему нет. Здесь на сцене и появляется печатная машинка. Чапарро чувствует себя спокойнее, потому что по этой дорожке выходит на твердую землю. «Ну, представь себе, Ирене, не буду же я в свои годы учиться пользоваться компьютером, сама понимаешь. А эта „Ремингтон“, она уже срослась с кончиками моих пальцев, как четвертая фаланга» (четвертая фаланга? откуда взялась эта глупость?!). «Я знаю, она похожа на военный танк с его пятимиллиметровой сталью, и зеленая к тому же, и артиллерийский грохот от нее, но мне точно будет с ней удобнее. К тому же я возьму ее конечно же только на время, на пару (максимум — тройку) месяцев, потому что меня не хватит на слишком длинную книгу, представь себе» (ну вот опять, как обычно, треп о себе). «И с другой стороны, молодые ребята все пользуются компьютерами, а на верхней полке лежат еще три машинки, и в крайнем случае вы дадите мне знать, и я сразу привезу ее обратно», — говорит Чапарро, но не может продолжать, потому что она поднимает руку и говорит: «Успокойся, Бенжамин, забирай ее, нет проблем, это самое меньшее, что я могу сделать для тебя», — и Чапарро сглатывает ком, потому что можно много всего говорить и говорить, не только словами, а этим «для тебя», которое прозвучало как очень-очень «для тебя», и еще есть тон и интонации. Эти интонации, которые случаются. И все эти случаи, которые вырублены у него в памяти, лихорадочно высечены на однообразном горизонте его одиночества. Он потратил столько ночей, чтобы забыть их все, и столько же ночей, чтобы их вспоминать. Поэтому он останавливается около двери, благодарит судью, протягивает ей руку, прижимается к благоухающей щеке, которую она предлагает для поцелуя, закрывает глаза, когда его губы соприкасаются с ее кожей. Он так делает всегда, когда у него есть возможность поцеловать ее в щеку, — концентрируется на этом невинном и одновременно двусмысленном прикосновении. Чапарро почти бегом устремляется в следующий кабинет, быстро забирает машинку и уходит не оборачиваясь через узкую и высокую дверь Секретариата.