Тайна в его глазах - Эдуардо Сачери (2012)

— По четвергам я здесь. По понедельникам и средам — на Конститусьон. По вторникам и пятницам — на Ретиро. — Время от времени его взгляд задерживался на ком-то из прохожих. — В этом месяце такой график. В мае поменяю. Я его каждый месяц меняю.

По громкой связи хриплый голос, растягивающий слова и глотающий «с», объявил об отправлении скорого до Морона в 19.40 с четвертого пути. Хотя я и не собирался на нем ехать — не хотелось стоять всю дорогу, — мне это показалось удобным предлогом, чтобы встать и попрощаться. Меня остановил голос Моралеса, который без всяких преамбул продолжил свою речь:

— В тот день, когда он ее убил, Лилиана мне приготовила чай с лимоном. — Я заметил, что глагол «убивать» он теперь склонял в единственном числе, а не во множественном, как раньше, — «ее убили», потому что теперь у него в голове убийца имел лицо и имя. — «От кофе тебе будет плохо, тебе нужно его пить меньше», — сказала она мне. Я ей ответил, что она права. Мне нравилось, как она обо мне заботилась.

Я заподозрил, что опоздаю не только на поезд со всеми остановками до Кастеляра, который отходил без десяти, но и на многие другие.

— И кроме того, если бы вы ее видели. — Он внимательно посмотрел на низкорослого юнца, который проходил мимо витрины напротив, но быстро отклонил его кандидатуру и приступил к поискам новой цели. — Каждый раз, когда мой отец смотрел какое-нибудь дефиле моделей или конкурс красоты, всегда говорил, что этих девушек, чтобы проверить, что они действительно красивы, надо бы увидеть с утра, как только они проснулись, без макияжа. Я никогда ей этого не говорил, но всегда первое, что я делал, проснувшись, это смотрел на нее, чтобы проверить теорию моего старика. И вы знаете? Он был прав. По крайней мере, по поводу Лилианы.

Ужасный голос объявил об отправлении поезда в 19.55 до Кастеляра, со всеми остановками. Я вспомнил черты лица девушки — и подумал о том, что Моралес ни капли не преувеличивал, говоря о ее красоте. Уже действительно было поздно, но теперь у меня пропало желание подниматься с табурета. По крайней мере до тех пор, пока я не найду название для того чувства, которое зарождалось у меня внутри. Сострадание? Грусть? Нет. Это было что-то другое, но я никак не мог определить что именно.

— И знаете, что самое ужасное?

Я посмотрел на него и не знал, что сказать.

— То, что я начинаю забывать ее.

Его голос потеплел. Я не поступил безрассудно и не прервал его.

— Я думаю о ней, и думаю, и думаю целый день. Просыпаюсь среди ночи от бессонницы и вспоминаю ее. Но я вспоминаю постоянно одни и те же вещи. Те же самые картинки. Так что же я помню в итоге? Ее или все эти воспоминания, которые я сам соорудил за этот год с лишним, с тех пор как она погибла?

Бедняга. Почему в своих мыслях я не мог продвинуться дальше этого «бедняга», которое было словно этикетка без цены.

— Вы знаете, я хотел покончить с собой. Иногда встаю с утра и думаю о том, какого черта я жив.

К этому моменту я сам уже начал спрашивать себя, какого черта живу. Что я мог ему ответить? Но, с другой стороны, имел ли я право молчать после такой исповеди, после того страдания, которое он выплеснул на меня? Я сказал первое и единственное, что пришло мне в голову:

— Может, вы продолжаете жить, чтобы все-таки поймать этого сукиного сына, который ее убил… — Я подумал и почувствовал себя обязанным добавить, дистанцируясь от его фанатичной уверенности: — Гомеса или кто бы он ни был.

Моралес обдумывал мой ответ. По привычке или же следуя своему методу, продолжал разглядывать людей, торопившихся по направлению к платформам. Наконец ответил:

— Думаю, что да. Думаю, что поэтому.