Я увидела его и захотела. Вот так просто и грешно. Я увидела его и поняла, что он может удержать для меня этот трон, разбить льстивых предателей, противостоять Джону Ноксу и тем, кто ненавидит меня, собрать воинственных лордов воедино, приказать, чтобы Франция выплачивала мое содержание, защитить меня от Англии и сделать меня здешней королевой. Никто больше не мог этого сделать. Больше они никого не боялись. И потому я никого, кроме него, не хотела. Он единственный мог меня уберечь, спасти меня от этих варваров. Он сам дикарь, он может ими править. Я смотрела на него и знала, что он тот, кто проведет меня к моей судьбе. С ним я буду повелевать Шотландией, с ним могу вторгнуться в Англию.

Понимает ли он это в ту минуту, когда видит меня, сдержанную и прекрасную, на троне? Я не так глупа, чтобы мое желание отразилось на лице. Я спокойно смотрю на него, киваю и замечаю, что моя мать верила ему больше, чем прочим лордам, и он честно служил ей. Он знает, что, пока я так взвешенно говорю, сердце мое колотится под платьем, а тело в тревоге покрывается испариной?

Я не знаю, не узнала и потом, и теперь не знаю. Он мне так и не сказал, даже когда мы стали любовниками и шептались по ночам, он не говорит, а когда я спрашиваю, лениво смеется и отвечает:

– Между мужчиной и девицей…

– Да какая из меня девица, – говорю я.

– Куда хуже, – отзывается он. – Мужняя жена, многомужняя жена и королева.

– Так ты знал, что я тебя хочу?

– Милая, я знал, что ты женщина, а значит, точно кого-нибудь захочешь.

– Но ты знал, что тебя?

– А кто еще там был?

– Не скажешь?

– Ты сидела, вжавшись в трон, отчаянно хотела помощи. Кто-то должен был тебя похитить и силой женить на себе. Ты походила на птичку, которая ждет сети. И вот он я, жаждущий богатства и положения, и возможности свести кое-какие старые счеты, и править Шотландией. Скажешь, мы не были созданы друг для друга?

– Ты меня не любишь? Ты меня никогда не любил?

Он обнимает меня, притягивает к себе, и его губы накрывают мои.

– Вовсе нет. Вовсе нет, французская ты шлюха, лиса ненаглядная моя, только моя.

– Нет, – произношу я, когда он наваливается на меня.

Я всегда ему это говорю. Это слово у меня означает желание, у нас. Это слово означает «да – нет».

16 января 1572 года, Вестминстер-Холл, Лондон: Джордж

Лондон словно в трауре, я ни разу не видел его таким с тех пор, как юную Елизавету увезли из Тауэра под надзор в деревню, и мы так боялись, что ей не вернуться домой. Теперь ее кузен проделывает другое пугающее путешествие, из Тауэра в Звездную палату в Вестминстере. Но на этот раз распоряжение отдали мы, протестанты, англичане, и направлено оно против другого протестанта и англичанина. Как такое могло случиться?

Утро холодное, еще темно – во имя Господне, отчего люди еще не в постелях? Или не идут по своим делам? Зачем они здесь, стоят вдоль улиц в жалком молчании, заполняют дороги, словно дурное предзнаменование? Сесил приказал королевской страже и людям мэра поддерживать порядок, и из-за их широких плеч выглядывают бледные лица простых мужчин и женщин, надеющихся, что мимо проведут кузена королевы, что они успеют выкрикнуть молитву, желая ему спастись.

Им даже этого сделать не удается. Разумеется, Сесил никому не верит, даже печальной и доброй английской толпе. Он приказал стражам привезти Норфолка в Вестминстер на королевском корабле по реке. Весла рассекают воду под бой барабана, флага на мачте нет. Норфолк едет без знамени, без герольда, без доброго имени: он сам себе чужой.

Для него сейчас, должно быть, наступил чернейший час, в мире нет человека более одинокого, чем он. Его детям запрещено с ним видеться, Сесил не позволяет его навещать. Он даже не позволил поверенному с ним поговорить. Норфолк так одинок, словно он уже на плахе. И даже хуже, потому что рядом с ним нет священника.