Я с удвоенным усилием засела за учебники и довольно быстро смогла сделать все запланированное на вечер, потом с каким-то извращенным наслаждением достала дорого доставшуюся от старой хрычовки книгу с вырванными страницами.

Я хитро посмотрела на Демона. Он не отлипал от стопки книг, придирчиво изучая и выбирая, какую прочесть следующей. Раз уж мы теперь с ним разговариваем и вообще в одной лодке, мне пришлось привлечь его внимание довольно глупым способом. Сесть за новую парту, открыть рукописный фолиант и вздыхать громко, как больная корова, тупо пялиться в открытую книгу и видеть там фигу.

Сначала вампир нервно завозился. Кажется, он вспомнил про экзамены и напрягся. До не очень большого мужского мозга дошло: если я завалю зачеты, автоматически их завалит и он. Мы в буквальном смысле связаны с ним одной цепью. Демон зашевелился и закряхтел, начал ходить по комнате, пустой, кстати, мебели так и не прибавилось. С каждым шагом он нерешительно подходил ко мне все ближе и ближе. Вампир делал вид, что прогуливается по комнате: ну, ногу у него там свело, мышца затекла — размяться захотелось, родная балка, видите ли, его больше не прельщала.

Эти мужчины как дети, ну честное слово!

Раз уж он подошел совсем близко, я издала протяжный умирающий стон и воскликнула:

— Совсем ничего не понятно!

Над ухом раздалось:

— Где непонятно?

Я коварно улыбнулась и раскрыла книгу с вырванными страницами шире.

ДНЕВНИК ГРАФА ДРАКУЛЫ ЗАДУНАЙСКОГО.

(Надпись на толстой тетради.)

Может ли кто-то понять нашу боль, наше одиночество и безысходность? Вечная жизнь — это наказание за грехи, а вовсе не дар богов.

Это неправда, что мертвецы не могут чувствовать, маги ошибаются. Наши чувства — это боль, отчаяние, депрессия и агония. Вечная агония, и поэтому мы замираем, как будто насекомые, запаянные в стекло. Навечно останавливаемся в едином миге, длящемся вечно, пока мир за блестящей поверхностью меняется и ускоряется. Мы учимся не испытывать никаких чувств, потому что это так больно. Идти по разбитому стеклу во сто крат приятнее, чем чувствовать мертвое тело и застывшую душу.

Восставшие чувствуют, но так тонко, так глубоко, как не может это делать ни один живой. Каждая мысль ранит, каждое ощущение оставляет след на незащищенной ничем открытой душе, вернувшейся с той стороны, и поэтому мы закрываемся от всего. От живых людей, родных и близких прячемся в свою раковину, оберегая нежное и кровоточащее толстым слоем непробиваемого безразличия и холода.

Что произошло там, на кладбище? Может быть, она на секунду почувствовала то, что чувствуем мы? Прониклась к нам жалостью и пониманием? Но может ли она спасти таких, как мы? Нет, ей это не под силу.

Кто из живых может почувствовать вечность и безысходность? Ведь для них время — это летящие мимо годы, наполненные смыслом, а не тягучая патока бесконечно однообразных дней. Кто может скрасить мою тьму хоть на краткий миг, может быть, она?

С того момента как я испил ее крови, там, на кладбище почти месяц назад, я с каждым днем все больше и больше чувствую себя живым, я как будто проснулся от долгого сна. Все вновь обретает краски, перестает быть серым и унылым. Каждое движение, слово, жест и поступок имеют теперь значение, а раньше все было не важно. Взгляд — как яркая вспышка. Слово, радость души, ее прикосновение, еще один удар сердца, разгоняющий мою застоявшуюся кровь. Поцелуй — как дуновение жизни, глоток воздуха в давно мертвых легких, которым невозможно насытиться.

Но сегодня на небе я видел ее — разлучницу. Она ухмылялась тонким серпом улыбки, скалила зубы с небес, насмехаясь над тщетой моих попыток найти смысл в этой не жизни.

ЛУНА ЧЕТВЕРТАЯ

СВИДАНИЕ