Вторая смена - Лариса Романовская (2014)

Дверь приоткрыта не полностью. Между нами – ржавая цепочка. Натянута неплотно, дребезжит, мешает разговору. Она болтается как раз на уровне лица. Ее не снимешь, не порвешь. Только разрежешь – маленькими серебристыми ножничками, так похожими на простые маникюрные. У меня их нет. Я внутрь не попаду, а он наружу не выберется. И руки тоже не протянет – нельзя. Закон миров. Эта граница не на замке, а на простой дверной цепочке. Кто бы знал, до чего мне страшно смотреть на ржавые звенья. До чего уныло они качаются.

– Как ты там, Ева? Как вообще… там? – Серый силуэт. Одежда – как на фотоснимке. Там он улыбался, а сейчас нахмуренный. Понимает, что я без причины сюда бы не пришла.

– Я хорошо. Я с тобой разговариваю часто, вспоминаю и…

– Знаю. Спасибо. Те, которых некому помнить, выцветают очень быстро.

– Растворяются?

– Уходят в небытие… – объясняет он.

А я смотрю, как у него подбородок сейчас шевелится, и думаю, что вот, это единственный знакомый мне мягкий подбородок. У Темчика, например, скуластое лицо, да и у многих других – тех, кого я помню, физиономии похожи на сильно мужественный утюг. А тут мягкий овал. И лоб высокий – из-за тогдашней прически. Сейчас таких лиц не бывает.

– Там плохо?

– Там совсем по-другому… – И он замолкает. А я понимаю, что по имени его назвать не смогу. Уже никогда, наверное.

– Ты понимаешь, у меня есть сын. Еще дочка, старшая, но с ней все в порядке. А с Саней… Это я его из-за тебя так назвала.

– Спасибо. – Он улыбается. Совсем как раньше, когда живой был. – Ты же в приметы не веришь? А это хорошая примета на самом деле.

– Ведьмам не положено, – вздыхаю я. – А я…

– А я про тебя знаю… – И снова улыбка. Темно-серыми губами, под которыми грифельно блестят светло-серые зубы.

Наконец-то вздыхаю. Тут воздух другой, его в первую секунду очень страшно глотать. Потом забываешься, привыкаешь. А сперва неловко.

– Ева, время идет… – Он тянет руку – аккурат до дверного косяка. Дальше ладонь замирает. Упирается в невидимое и в неведомое – как в очень прозрачное бронебойное стекло.

– У меня просьба. У меня сын. Понимаешь? – Я не смотрю на протянутую руку.

– Болеет? Серьезное? Я помо… я попрошу за него. Ты этого хочешь?

– Ты же атеистом был, – хмыкаю я, мысленно дописав слово «помолюсь».

– Смерть заставила… – мирно улыбается мой покойный муж.

Оказывается, шутить можно и здесь, на границе миров. Ну а что еще нам остается – я внутрь не попаду, по крайней мере в ближайшие лет сто или хотя бы пятьдесят, пока дети не вырастут. А вот он может обратно. Если захочет.

– Так тебе в этом помочь надо, Ева?

– Спасибо. Не совсем. Ты… Тебе же тут заняться особо нечем?

– У нас тут вечность. Занимайся чем хочешь.

– Санаторий, однако. Знаешь, а меня теперь Женя зовут. Евгения. Тоже немножко Ева.

Он улыбается. Не грустно и не радостно. Так умеют те, кто остался лишь на снимках.

– Саня, ты не мог бы стать Хранителем? Пожалуйста. Нам очень надо. Нам… мне…

– Ну плакать-то зачем? У тебя платка с собой нет, а я тебе свой не передам.

У меня есть платок. Даже десять штук – розовые, бумажные, в прозрачной обертке с бабочками и клевером. Анюткины.

– Санька ведьмовской ребенок. Я ведьма, а…

– А твой муж ведьмак? – все так же легко и весело спрашивают у меня.

– Ведун. Это разные понятия. Муж ученик еще, по многим сутям мирской. А по некоторым нет. Поэтому мы не знаем, все ли с Санькой нормально? Ну с Санькой-младшим, если ты старшим будешь…

– Попробую. Поговорю с… – Он замирает, потом произносит неразборчивое, слегка привычное, но все-таки странно звучащее имя. – Если отпустят, то… Он младенец у тебя?

– Побольше. Через месяц два года исполнится. Я в новогоднюю ночь умудрилась, прямо в полночь. Можно было не только дату рождения выбрать, но и год. Представляешь?

– И вы, конечно, первым января записали?