Стеклянный цветок (Сборник) - Джордж Мартин

— Врун! — сказала она. — Ты меня хочешь. И всегда хотел. На спор: ты, когда сочинял сексуальные сцены, бросал машинку и дрочил.

— Нет, — сказал Кантлинг. — Никогда.

— Ах никогда? — Она надула губы, а ее пальцы скользили вверх-вниз, вверх-вниз… — На спор: тебе все равно хотелось. На спор: он у тебя каждый раз вставал, когда ты меня описывал.

— Я… — начал он и не сумел выговорить «нет!». — Сисси, ну пожалуйста!

— Ну пожалуйста! — повторила она шепотом, а ее пальцы продолжали двигаться, — Да пожалуйста! — Она сдернула с него трусы на пол.

— Вот, пожалуйста! — сказала она, развязала пояс халата и помогла ему высвободиться из рукавов. — Пожалуйста. — Ее пальцы скользнули вверх по его боку, поиграли с его сосками. Она придвинулась ближе, и ее груди защекотали ему кожу. — Пожалуйста, — сказала она и, откинув голову, посмотрела на него. Между ее губами зазывно высунулся язычок. Ричард Кантлинг застонал и обнял ее дрожащими руками.

Она была совсем непохожей на женщин, какими ему довелось обладать прежде. Ее прикосновение жгло огнем, нежило, как шелк, било электрическим током, а потаенные местечки ее тела казались слаще меда.

Утром ее уже не было.

Кантлинг проснулся поздно — таким измученным, что не смог приготовить себе завтрак. Одевшись, он побрел в город в маленькое кафе на первом этаже затейливого кирпичного здания, построенного у подножия обрыва сто лет назад, и за кофе с черничными оладьями попробовал разобраться в происходящем.

Полнейшая бессмыслица. Этого просто не могло быть. Но ведь было! Попытки отрицать ничего не меняли. Кантлинг отправил в рот кусок оладьи, но ощутил только вкус страха. Он боялся за свой рассудок. Он боялся, потому что не понимал и не хотел понимать. А в глубине таился еще более острый страх. Ричард Кантлинг боялся того, что его еще ожидало. Он написал девять романов.

Его мысли обратились к Мишель. Можно позвонить ей, упросить, чтобы она прекратила, пока он не сошел с ума. Она же его дочь, его плоть и кровь, непременно выслушает его. Ведь она его дочь. Конечно же. И он ее тоже любит, чтобы она там ни думала. Свои недостатки Кантлинг знал наперед. Недаром он столько раз анализировал себя под разными личинами на страницах своих книг. Да, он неимоверно упрям, своеволен, тверд. Несгибаем, даже беспощаден. Но он все-таки, безусловно, порядочный человек. Мишель… Она унаследовала свою меру его отрицательных качеств, она безумно зла на него — ненависть ведь так близка к любви, — но, разумеется, она не хочет причинить ему непоправимый вред.

Да, можно позвонить Мишель, попросить, чтобы она перестала… Но перестанет ли она? В тот день, в тот жуткий день она сказала, что не простит никогда. Никогда! Но не могла же она серьезно так думать! Она же его единственное дитя. Во всяком случае, единственное дитя его плоти.

Кантлинг оттолкнул пустую тарелку и откинулся на спинку стула. Губы его сурово сжались. Умолять о прощении? Но в конце концов, с какой стати? Что он такого сделал? Ну почему они не хотят понять? Хелен так ничего и не поняла, и Мишель оказалась не менее слепой, чем ее мать. Писатель обязан жить для своего творчества. Ну что он сделал такого страшного? За что ему просить прощения? Нет! Не он должен звонить Мишель, а она ему!

К черту! Он не даст вывести себя из равновесия. Он прав. Не права она. Так пусть и позвонит, если ищет примирения. Ей его не запугать. Да и чего ему, в сущности, бояться? Пусть присылает портреты — сколько их напишет. А он будет развешивать их по стенам, гордо выставлять на всеобщее обозрение (как-никак это дань уважения его творчеству!). Если же чертова мазня будет оживать по ночам и шляться по его дому, так на здоровье! Их визиты будут недурным развлечением. Кантлинг улыбнулся. Сисси его развлекла. И как! Где-то в душе у него даже пряталась надежда, что она навестит его еще раз. И даже Хью… Нахальный парень, но, в сущности, хороший. Просто любит давать волю языку.