Полиция памяти - Ёко Огава (1994)

— Теперь второй этаж! — распорядился старший. Растянувшись цепочкой, вся банда двинулась вверх по лестнице. Нас потащили следом.

Слышен ли весь этот шум-гам в убежище? — думала я. И представляла, как R сидит там, ссутулившись и обхватив колени, как будто хочет стать меньше и незаметнее. Причем сидит на полу, ведь и кровать, и кресло скрипят, а он, боясь быть услышанным, не смеет даже вздохнуть. И одна только оругору присматривает за ним, не издавая ни звука.

Комнат наверху было меньше, но обшаривали их еще упорней. Глядя, как старательно они гремят чем ни попадя, как тщательно изучают под лампой любую мелочь, как грозно пляшут их пальцы на пистолетах, я невольно начала думать, будто в каждом их жесте и правда скрывается некий особый смысл — такой важности, что замирает дыхание.

Здесь уже нас поставили у северного окна в коридоре. Мои руки, сцепленные за спиной, все сильней затекали.

Река под окном скрывалась от глаз в полуночной мгле. Однако в соседних домах горел свет: зачистка всей улицы, похоже, была в разгаре. Старик еле слышно откашлялся.

Дверь кабинета осталась наполовину распахнутой, и мы могли наблюдать за всем, что они вытворяли. Один, скинув на пол все книги со стеллажа, ощупывал лучом фонарика зазоры между палками и стеной. Второй стянул с кровати матрас, поставил на ребро и явно собирался содрать с него чехол. Третий, выдвинув все ящики стола, просматривал найденные там рукописи. В длинных, грубого покроя шинелях они казались выше и плечистей, и уже это позволяло им взирать на все вокруг свысока.

— Это что? — крикнул мне через дверь тот, кто просматривал рукописи. Его интерес к моему столу был опасен сам по себе. Ведь прямо над столом, хотя и заставленная словарями, из стены торчала воронка переговорной трубы.

— Это история, которую я пишу, — громко ответила я.

— Исто-о-ория?

Он повторил это брезгливо, как непристойность. И, презрительно хрюкнув, отшвырнул мою рукопись в сторону. Страницы разлетелись по всему полу. Было ясно: ни одной истории он отродясь не читал — и, скорее всего, не прочтет уже до самой смерти. Но как раз это обернулось для нас удачей. Потеряв интерес к истории, он отвернулся и от словарей на столе.

Они всё топтались по ковру, а я все разглядывала их ботинки. Тяжелые, щедро смазанные жиром и натертые до блеска, какие и снимешь-то не сразу… И вдруг заметила кое-что страшно важное.

Слегка задравшийся угол ковра.

Люк закрывала я. И впопыхах не расстелила ковер как положено. Теперь, если кто-то из них, вдруг заметив, отвернет этот уголок еще хоть немного, крышка убежища станет видна даже мне!

Теперь я уже не сводила глаз с проклятого уголка. Понимала, что этим только привлеку их внимание — и даже не к себе, а к полу, — но совладать с собой не могла. Я покосилась на старика — не заметил ли он того же? Но старик смотрел прямо перед собой, и взгляд его уносился куда-то за самый край этой ночи.

Раз за разом ботинки топали прямо по застеленной ковром крышке люка. Уголок ковра задрался всего сантиметров на пять, но эта крошечная погрешность, которой в обычной жизни никто бы и не заметил, уже заняла все мое поле зрения.

— А это что?! — вдруг рявкнул очередной из них.

Я тут же решила, что он говорит о ковре. И зачем-то дернулась, пытаясь зажать себе рот руками.

— Так что же? — повторил он и решительным шагом двинулся к нам. Чтобы не закричать, я включила в голове мелодию оругору. И стала напевать ее про себя, снова и снова — с отчаянием, от которого лопнула бы любая пружина.

— Руки за спину! — приказал он раскатистым басом. Стиснув задрожавшие пальцы в кулаки, я медленно, одну за другой завела руки за спину.

— Почему это все еще здесь?!

И он сунул мне под нос прямоугольный предмет размером с ладонь. Я ошарашенно заморгала. Это был ежедневник, только что найденный в моей сумочке.