Вот почему я считаю себя вправе говорить о веселой безнадежности. В самом деле, разве верующие владеют монополией на радость? Если Бога нет, положение человека действительно в чем-то безнадежно, что очевидно: ведь мы старимся, страдаем, умираем. Но эта очевидность не в силах помешать нам радоваться настоящему и наслаждаться им. Скорее даже наоборот: она лишь способствует тому, чтобы мы радовались и наслаждались в настоящем. Разве мало верующих, проживших жизнь в надежде на счастье в загробном мире, «в надежде, – как отметил Паскаль, – на иную жизнь»? И атеистов, сумевших получить от жизни подлинное удовольствие и любивших ее не ради надежды на нечто несбыточное, но ради самой жизни? Такова трагическая мудрость – мудрость счастья и безнадежности. Сочетание того и другого не просто возможно; оно необходимо. Надеяться можно только на то, чего у нас нет, и надежда на счастье разлучает нас со счастьем. Напротив, тот, кто полностью счастлив, не нуждается в надежде, даже в надежде на то, что его счастье продлится (если он надеется на это, значит, опасается, что счастье его покинет, значит, перестает быть счастливым). Такова мудрость Востока: «Счастлив лишь тот, кто не имеет надежды, – говорится в “Санкхья-сутрах”, – ибо надежда есть самая жестокая пытка, а безнадежность – самое великое блаженство из всех возможных». Безнадежность есть умение жить в настоящем и истина жизни.

Способны ли мы на такую безнадежность? Я бы сказал, что время от времени нам удается пережить ее на опыте: благодаря сексу, созерцанию или действию, когда все наши желания ограничиваются тем, что имеет место в данный миг, тем, что мы делаем и что зависит от нас. Иногда в подобные минуты нас охватывает такое ощущение полноты бытия, что надеяться и в самом деле больше не на что – ибо для нас не существует ничего, кроме настоящего, кроме реальности, кроме подлинности. Не существует ничего, кроме сущего. Случается такое нечасто, зато, если уж случается, оставляет нам незабываемые впечатления. Это опыт прикосновения к вечности, как сказал бы Спиноза, такой опыт, который, по выражению Пруста, вселяет в нас равнодушие к идее смерти.

На самом деле это значит, что время от времени нам просто удается почувствовать себя живущими на свете.

Безразличие (Indifférence)

Не отсутствие различий (идентичность), но отказ или неспособность придать этим различиям эмоциональную значимость; отсутствие не различий, а предпочтений, иерархии или даже нормативности. Для безразличного человека не все одинаково (не все идентично), но все одинаково неважно. Как говорится, ему все все равно, что означает: различия, даже существенные, не имеют для него никакой ценности. Это атараксия (adiaphoria, т. е. невозмутимость) в понимании Пиррона как результат знаменитого ou mallon: всякая вещь в равной мере (ou mallon) есть то, что она есть, и то, чем она не является; одно стоит другого; никакие предпочтения не имеют смысла. Но это, повторим, происходит не потому, что вещи обладают внешним сходством (Пиррону (35) случалось торговать на рынке, и он, надо полагать, хорошо понимал разницу между свиньей и курицей), а потому, что ни одна из них не основывается на истине или ценности. Одно стоит другого, потому что ничего стоящего вообще нет. На это можно возразить, что, стоя в торговых рядах, Пиррону хочешь не хочешь приходилось различать собственный товар (курица не может стоить столько же, сколько свинья). Однако он считал, что это проблема покупателей, а не продавца. Безразличие не предполагает ни слепоты, ни глупости. Оно предполагает нейтралитет и безмятежность.