Превращенная в мужчину - Ганс Эверс (1992)

О, этот покой, эта греющая тишина Ильмау! Эндри чувствовала ее почти как что-то имеющее формы и жизнь, что можно ласкать, что само нежно и легко прижимается со всех сторон. Только один раз, один единственный раз за весь этот длинный год тишина нарушилась — всего лишь на одну минуту.

В серый зимний день после полудня она сидела у окна, смотрела на снег и заснувший парк. Пришла сестра Гертруда, неся обеими руками большой ящик. Осторожно поставила его на стол. И она улыбалась… Кто когда-либо видел улыбку на лице черной сестры?

Она взяла проволоку и сунула ее в штепсель у стены.

— Что там у вас? — спросила Эндри.

— Громкоговоритель! — ответила сестра. — Подождите немного!

Она дружески кивнула головой, открыла ящик, что-то покрутила.

— Берлин! — сказал она с гордостью. — Чай с танцами в Адлоне.

Ящик выплюнул:

— Внимание! Внимание! Говорит Берлин, волна 505! Знаменитый Марек Вебер со своей излюбленной капеллой…

Джаз!

Обеими руками Эндри схватилась за голову. Поднялась, закричала:

— Унесите! Унесите!

Она резко вырвала проволоку из штепселя. Перевела дух.

Сестра Гертруда, очень обидевшись, ушла со своим ящиком.

Эндри снова сидела у окна и мечтала. Кто-то закричал. Она открыла окно, чтобы лучше слышать. Ах, это был всего лишь крик совы! Она прислушалась. Некоторое время все было тихо, потом снова зазвучало: Гу!.. Гу!..

Крик хищной птицы… Как давно она не слышала его! Ее грудь расширилась. Высунувшись далеко из кресла, она пила зимний воздух, всеми порами поглощала этот дикий призыв ночной птицы.

Она ждала, ждала… Чувствовала, что ожидает еще и другого крика. Но его не было. Только наводящее ужас: «Гу…гу! Гу…гу! Гу…гу!» Никогда ей больше не слыхать крика сокола!

Виски ее горели, стучало сердце, переполненной этой внезапной страстной тоской. Тоской по Войланду, по крику соколов.

О, если бы еще хоть раз в жизни услыхать охотничий соколиный крик…

Ее губы сложились сами собой. Ясно, сквозь сумерки прозвучало:

— Кья! Кья!

Она повторила. Это был крик голубятника. Эндри крикнула: «Кьех! Кьех!», как кричит перепелятник, и жестокое «ивье!» падающего ястреба. Кричала нетерпеливое «гет! гет! гет!» ястреба-жаворонника и «ми-ех!» доброго сарыча Бриттье.

Никакого ответа. Замолкла и сова.

Эндри медленно закрыла окно и вернулась в комнату. Но тоска осталась — Войланд! Войланд!

Не написать ли бабушке — в первый раз в жизни? Поискала, нашла в конце концов карандаш и клочок бумаги и уселась за стол.

Но она не находила слов. Как сказать то, что чувствовала: я — теперь ничто, только одна рана, большая кровоточащая рана. Я — только один крик, страстный крик: Войланд!

Нет, она не может писать бабушке. Яну… Кузену — да, это может получиться.

Она написала ему: Войланд. Она думает о Войланде, о бабушке, о нем. О соколах. Она так одинока, так покинута и Богом, и людьми. Если бы у нее было хоть что-то, напоминающее ей о Войланде…

Не согласится ли он попросить бабушку прислать ей что-нибудь. Больше всего хотелось бы ей иметь серебряный кубок. Нюрнбергский кубок мастера Венцеля Ямнитцера, драгоценный кубок с летающими соколами.

У нее опустились руки. Эндри тяжело вздохнула. Соколиный кубок — да ведь это драгоценнейшая вещь в Войланде. Бабушка никогда не даст его ей.

Она разорвала письмо. Сидела тихая и безутешная. Без слез — горели сухие глаза.

* * *

Ян Олислягерс услыхал пронзительный голос докторши. Обернулся и увидал, что она стоит у дверей и в бешенстве кричит на старшую сестру:

— С ума вы сошли? Это похоже на праздник стрелков! Ярмарочная сутолока, базарные украшения! Не хотите ли вы еще поставить и карусель, качели, тир! А сами будете выступать как Игрушечная королева или дама без живота! Что это вам пришло в голову превратить мое заведение в сумасшедший дом, дуреха?