Лепестки на ветру - Мэри Патни (1989)

Рейф снял жилет и разорвал его на лоскуты. Затем, вспоминая навыки первой медицинской помощи, принялся перебинтовывать руку Андерсона, ту самую красивую руку, которой его сокамерник ласкал Марго. Рейф боролся с ревностью, повторяя себе, что сейчас не время и не место для подобного рода мелочных переживаний, и в конце концов ему удалось справиться с собой.

Рейф искренне старался причинить раненому как можно меньше страданий, но и при столь бережном обращении процедура была для несчастного столь мучительной, что, когда Рейф закончил, Андерсон едва не потерял сознание от боли. Пот тонкой струйкой стекал по лицу, парень лежал на соломе, вытянувшись во весь рост, без движения.

Подождав, пока дыхание станет ровным, Андерсон сказал:

— В свете теперешних обстоятельств, может, мне и следовало бы написать это проклятое письмо. Встретив недоуменный взгляд Рейфа, он пояснил:

— Варенн хотел, чтобы я написал Марго письмо, заманив ее в замок. Но я отказался, тогда он пригрозил переломать мне кости. Я не стал сообщать ему о том, что я левша, пока мне не сломали три пальца и я потерял способность к чистописанию. Оказывается, ему следовало бы поработать над моей правой рукой.

— Хотел бы я увидеть лицо Варенна в этот момент, — ответил Рейф, присаживаясь у ног раненого, усмехнувшись про себя его черному юмору.

— Не думаю, что вы получили бы удовольствие, — сухо заметил Андерсон. — Чтобы как-то себя утешить, он сломал мне кисть. Впрочем, я знавал тюрьмы похуже этой. Солома свежая, одеяло чистое и, поскольку мы с вами во Франции, вино подают вполне сносное. Температура, принимая во внимание время года, тоже вполне терпимая, хотя зимой, наверное, здесь не так приятно.

Рейф невольно поежился. Ему совсем не хотелось оставаться в этом уютном гнездышке до зимы.

— Извините за любопытство, — сказал Андерсон, — но оно, учитывая мою профессию, простительно. Вы не знаете, что затевает наш хозяин?

Рейф ввел товарища по несчастью в курс последних бесед с Ференбахом и Росси, упомянул о смерти Лемерсье, не вдаваясь в подробности, а затем повторил слова Варенна, объясняющие мотивы его поступков.

— Я чувствую себя последним дураком, — сказал Андерсон, закрывая глаза.

— Не вы один, — тихо вторил ему Рейф. — Мы все заблуждались.

"А я больше остальных», — добавил он про себя. Говорить было не о чем. Мужчины сидели молча. Честно говоря, Рейф о многом мог бы расспросить своего соседа, но ни один из этих вопросов не был сейчас уместен.

Шли часы, и Рейф стал сознавать, что наиболее неприятная сторона заключения состоит в скуке. Камера была столь мала, что не удавалось даже с комфортом вытянуться, а прикасаться к осклизлым стенам было противно. Рейф понимал, что если ему не удастся быстро выбраться отсюда, он сойдет с ума.

Он завидовал философскому спокойствию Андерсона. Измученный болью, сокамерник большую часть времени спал, но и в периоды бодрствования, в отличие от Рейфа, чувствовал себя вполне в своей тарелке. Возможно, сказывался шпионский опыт. Может быть, доведись Рейфу столь же часто попадать в подобные ситуации, и он овладел бы искусством мириться с любыми обстоятельствами.

На закате принесли ужин. Один из слуг внес в камеру поднос, другой, стоя в дверях, держал обитателей подземелья под прицелом. Подали весьма приличное мясное рагу, хлеб и фрукты, а еще кувшин, вместивший не меньше галлона красного вина. Ни ножей, ни вилок пленникам не полагалось, даже ложки были из мягкого металла, из которых все равно не сделать оружия, после ужина унесли, оставив заключенным лишь кувшин с вином и кружки.

Вино не было достаточно крепким, чтобы напиться допьяна, но его вполне хватило, чтобы развязать мужчинам языки. В середине довольно сухой беседы о возможных действиях хозяина замка Рейф вдруг спросил:

— Как случилось, что Марго ступила на этот путь?