— Через десять минут после твоего ухода она спустилась, совершенно спокойная, как будто ничего не произошло, прошла через кафе, бросив мне на ходу: «Поблагодарите свою жену от моего имени, Венсан…»

Она говорила достаточно громко, чтобы муж услышал ее. Затем так же спокойно и уверенно вышла из кафе, с сумочкой в руке. Уже почти повернув на улицу Гамбетта, она сделала вид, что только сейчас заметила Николя.

— Ты! Что ты здесь делаешь?

Она села за столик лицом к нему, и я не слышал остального разговора.

— Было похоже, что они ссорятся?

— Нет. В какой-то момент она открыла сумочку и спокойно начала пудриться и подкрашивать губы.

— А он как выглядел? — Трудно сказать. Ты когда-нибудь видел, как он смеется? По-моему, она выпуталась, но будь я на твоем месте… Жизель здесь?

— На террасе.

Венсан пошел с ней поздороваться. Было тепло, небо было ясное. Экспресс пролетел мимо станции, не замедляя хода. На улице Гамбетта Жизель взяла мужа под руку, как она делала всегда, когда они гуляли.

— Как дела у твоего брата, он доволен?

— Удачный сезон. Туристов с каждым годом становится все больше.

Венсан купил только дело, ему не удалось приобрести помещение, потому что прежний владелец, уехавший в Ла-Сьота, не хотел его продавать. Но брат и без того многого добился, начав практически на пустом месте.

— Видел Лючию?

— Нет. Она, должно быть, на кухне. Я не успел с ней поздороваться.

Тони испытывал трудно объяснимое смущение, и не в первый раз. Жизель знала, что он был сегодня в Триане после полудня, но не спросила, виделся ли он с братом.

Иногда ему хотелось, чтобы она задавала ему вопросы, пусть даже затруднительные. Могла ли она не интересоваться жизнью мужа вне дома, когда в конце каждого месяца помогала ему вести записи и, следовательно, была в курсе его дел?

Или Жизель что-то подозревала и предпочитала не говорить об этом?

Им пришлось поторопиться — уже звенел звонок, и зрители спешили на свои места из маленького бара по соседству.

Только на обратном пути, в машине, фары которой, освещая окружающие деревья, делали пейзаж черно-белым, как в кино, он вдруг сказал:

— Сегодня четверг.

Одно только это слово заставило его покраснеть — оно напоминало ему голубую комнату, пульсирующее тело Андре, ее раздвинутые ноги и темный пушок, из-под которого медленно сочилось его семя.

— Мы могли бы уехать в субботу. Завтра я позвоню в «Черные камни», и, если у них есть две свободные комнаты, или даже одна, где можно было бы поставить кроватку для Мариан…

— Ты можешь оставить свои дела?

— Если будет нужно, я съезжу сюда раз — другой.

У него словно гора с плеч свалилась: только сейчас он осознал, какой опасности удалось избежать.

— Поедем на две недели и будем втроем целыми днями валяться на пляже.

Его вдруг захлестнула волна нежности к дочери, и он стал укорять себя за то, что не заметил, какая она бледненькая. Перед женой ему тоже было совестно, но как-то более абстрактно. Например, он ни за что не смог бы остановить машину на обочине, крепко обнять Жизель и, прижавшись к ее лицу, прошептать: «Знаешь, я так люблю тебя!»

Такая мысль часто приходила ему в голову, но он ни разу этого не сделал. Чего он стыдился? Боялся иметь вид виноватого человека, который просит прощения?

Жизель была нужна ему. Да и Мариан нуждалась в матери. А он — он предал их обеих, когда Андре задавала свои вопросы. Конечно, он слушал вполуха, прикладывая влажную салфетку к прокушенной губе. И тем не менее до него доходила их смущающая ясность и он словно ощущал всю тяжесть недосказанного.

— У тебя красивая спина.

Это было смешно. Жизель и в голову бы не пришло восхищаться его спиной или грудью.

— Ты меня любишь, Тони?