Я была первой - Катрин Панколь (2001)

Она вернулась оттуда с усталыми, потухшими глазами и все мне рассказала. Она была похожа на ребенка, у которого отняли любимую мечту, заста­вили нос к носу столкнуться с суровой правдой жиз­ни. Маленький домик с садиком, незнакомая жен­щина на пороге. Сердце бешено колотится в груди, «проклятые мозоли» мешают подняться по ступень­кам. Она смотрит на женщину, произносит: «Здрав­ствуйте, простите за беспокойство», как подобает благовоспитанной даме, которую с детства учили го­ворить: «здравствуйте, спасибо, как поживаете, я вам не помешала?», и добавляет: «Я мадемуазель Жервез…» Она произносит это просто и спокойно, ей не­чего бояться, ее помыслы чисты. Впервые в жизни она решает сама за себя, сбрасывает тяжкое бремя условностей и приличий. От внезапно нахлынувше­го чувства свободы у нее кружится голова и подка­шиваются ноги, но она твердо, не моргая, смотрит на незнакомку в переднике.

Та обрывает ее на полуслове, восклицает: «Вы мадемуазель Жервез? Мой брат прождал вас всю свою жизнь. Его не стало три месяца назад». Значит, это его сестра. А бабушка уже успела подумать, что ее возлюбленный устроил свою жизнь. Они кину­лись друг к другу, заплакали, смешивая слезы и пу­дру, садовые ножницы ткнулись в дорожную сумку. Покачиваясь, две женщины в обнимку вошли в дом, поговорили о покойном, о его розах, о кусте мимозы, об открытках, которые он так старательно надписывал для нее каждый год, о том, что надежда не покидала его до последнего дня. «Он не хотел, чтобы вы знали о его смерти, – сказала сестра, – он приготовил пять или шесть открыток и попросил ме­ня отправлять вам по одной каждый год. Он считал, что этого хватит… Мы ведь уже не молоды, верно?»

«И в это мгновение я почувствовала, что старею, – призналась мне бабушка. – Он ушел, и мне уже не о чем было мечтать».

Она прожила остаток своих дней с тем же при­вычно-смиренным выражением лица, как подобает женщине из хорошей семьи, воспринимавшей свою семейную жизнь путешествием в шаткой бричке и ждавшей своего избавления в лице скромного пенсионера.

Под конец она никого не узнавала, все говорила о маленьком домике с крылечком, о розовых кустах в саду, о хозяине дома, каждый год посылавшем ей по открытке. К ней один за другим приходили все пятеро детей, теребили одеяло, пытались привлечь внимание, звали «мама, мама…» Они давно уже вы­росли, стали взрослыми, обзавелись машинами, че­ковыми книжками, хорошей или не очень работой, счастливой или не очень семьей, но им по-прежне­му хотелось, чтобы она была их заботливой мамой, они не готовы были ее отпустить. Но бабушка уста­ла, и им пришлось ее простить. Она до последнего часа оставалась вежливой, мягкой, воспитанной и совершенно отсутствующей. Она так и не смогла принять этого мужа, этих детей и эту странную, навязанную ей жизнь.

Рядом со своим здоровенным нормандцем я впервые ощутила себя женщиной. С ним я пристра­стилась к плотским утехам, хотя его заслуги в том почти не было.

Поначалу он солировал, был внимательным, при­лежным и пребывал в твердой уверенности, что луч­шего любовника в этом мире не существует, и всякая женщина, побывавшая в его постели, просто обязана испытать райское блаженство, но я открыла для себя наслаждение не благодаря его опытности, поскольку действовал он совершенно механически, а благодаря его физической мощи, позволявшей проделывать со мной чисто акробатические трюки, в результате чего я научилась с легкостью достигать того состояния, кото­рое принято называть противным словом «оргазм».