Я была первой - Катрин Панколь (2001)

Ты мрачно соглашаешься и вешаешь трубку.

Раз уж завтра День Матери, отпразднуем его по полной программе!

Я приглашу свою мать в ресторан.

Я звоню брату в надежде, что он к нам присоеди­нится.

– Мне что-то не хочется… Я ей утром позвоню, поздравлю. А вечером поужинайте без меня. Ты не сердишься?

– Лучше бы ты пришел… Поговорили бы о чем-нибудь другом… А то я долго потом буду плакаться.

– Нет уж спасибо! В отличие от вас всех я провел с ней семь лет на Мадагаскаре, так что вы – мои должники по гроб жизни.

– Они небось уже прислали по открытке, те двое!

– Разумеется, не дети – а живой идеал!

Мои старшие брат и сестра. Безукоризненные в своем лицемерии. Они заблаговременно отправляют открытки, чтобы ублажить мать, а на следующий день присылают цветы. Они делают это каждый год. Где бы ни находились, на северном полюсе или в Джа­карте, они никогда не забывают поздравить мать. Они пишут рождественские поздравления на обороте цветных фотографий. Сестра снимается с мужем и целым выводком детей. Брат позирует на фоне ком­пьютеров в своем кабинете – он преуспел в этой жиз­ни и объездил весь мир. Чванливый Бигбосс в самом расцвете сил. Они чего-то добились, – трубит мать, глядя на нас с братиком, – вот что значит вовремя уе­хать. А вы все упрямитесь и продолжаете жить в стра­не, где у власти – коммуняки, на улицах – бастующие, а безработные требуют себе зарплаты! Вот если бы я вышла за американца, ноги бы моей здесь не было!

И снова пленка перематывается назад, и одно за другим перед нами проходят горькие разочарования ее многострадальной жизни. Возражать бесполезно, она и слова не дает вставить, только просверлит в от­вет своим убийственным взглядом и наградит из­любленным припевом: «Вы меня не любите, даже не пытаетесь мне угодить. За что мне такое наказание!»

Она не хочет никуда идти. У нее нет желания оде­ваться и делать прическу, она предпочла бы смот­реть Деррика. Я пытаюсь ее уговорить. Я собираюсь сводить ее «К Жерару», в маленький ресторанчик, владелец которого – мой старый приятель, так что наводить красоту ей совершенно необязательно. К тому же, я за ней заеду, а потом провожу ее домой, так что разбойное нападение ей не грозит. Моя мать все время чего-то боится. При виде любого «гостя с юга», она судорожно сжимает сумочку, в душе про­клиная неуклонно возрастающую преступность и недальновидность правительства, впускающего в страну всех этих людей, от которых ничего хороше­го ждать не приходится! Ты только посмотри, что творится в пригородах! Куда ни плюнь – всюду не­гры да арабы! Хуже, чем в Нью-Йорке!

Я не вполне согласна с последним ее утверждени­ем, но не смею возражать и продолжаю ее уговари­вать. Я вдруг понимаю, что для меня жизненно важно отметить с ней День Матери. «В конце концов, ты же моя мама, – говорю я, когда все остальные аргументы исчерпаны, – с какой стати ты потратишь этот вечер на Деррика, когда родная дочь зовет тебя в ресторан!»

«Ну раз ты так настаиваешь…» – вздыхает она.

Жерар оставил для нас свой лучший столик. Он предлагает матери выбрать «ужин дегустатора», чтобы попробовать все его фирменные деликатесы. Мать смотрит на него с подозрением, будто он втя­гивает ее в сомнительную сделку, но добродушие Жерара непоколебимо, и она через силу уступает.

– Можно будет забрать с собой все, что мы не до­едим, как это делается в Штатах? – интересуется она.

– У них это называется doggy bag[25].

Она прекрасно знает, что во Франции это не при­нято. Она спрашивает специально, чтобы лишний раз доказать мне, что французы не умеют жить по-человечески. Как можно оставлять еду, за которую ты заплатил!

– Нет, мама, здесь так не делают, и ты сама это знаешь.

Ее раздражает мой твердый, уверенный голос. Ее все во мне раздражает. Она замечает на мне золотые часы и интересуется: – Новые? – Да, мне их подарили. – Повезло!