Другое утро - Людмила Макарова

Но Антон младшего проигнорировал и показал на Василия, который смирно спал на другом конце стола, положив голову на руки:

– А токарь твой вон – готовенький уже. Натокарил, как всегда. Я ему двадцать раз предлагал в долю войти, так нет, блин! Водяры нажрется и книжки, блин, исторические лежит читает. Историк доморощенный.

– А ты Ваську не тронь! – стукнул по столу Николай Александрович и так резко поднялся со скамейки, что чуть-чуть не опрокинул всех на ней сидящих. И было похоже, что дело принимает серьезный оборот, потому что Антон медленно, но тоже встал, побледнел и сжал кулаки, мать Дмитрия бросилась в дом с криком «Васильна, подь сюда скорей!», а Ольга спряталась за мужа и захныкала: «Дим, скажи им, ну скажи…»

Ира никогда не видела подобных безобразных сцен, хотя ее отец пил, и пил очень крепко. У них в семье было принято выяснять отношения совсем другими способами – деланно безразличным молчанием и подчеркнутой холодной вежливостью. От бабушки вообще ничего более страшного, чем «Побойся Бога, креста на тебе нет!», нельзя было услышать. Это действовало, хотя ни бабушка, ни тем более отец и мать верующими не были. И сейчас, при виде безобразной семейной сцены, в которой отец и сын готовы были вцепиться друг другу в горло, в которой, морщась и кряхтя, пили горькую, ругались матом и угрожали расправой, она должна была встать из-за стола, разыскать Аксенова, высказать ему все, что думает о его семье, и уехать на вокзал. Или не высказать, но в любом случае уехать.

Но вместо этого она и сама схватила полную стопку водки, одним движением опрокинула ее в рот и, ощутив теплое движение спирта внутри, подперла рукой щеку и затянула «Степь да степь кругом…». Ирина бабушка пела много песен – про ямщиков, про несчастных, брошенных на дороге девиц, про родную сторонку и буйную головушку. В восемьдесят лет у нее еще был высокий, звонкий голос, и соседки часто просили: "Спойте-ка, Клавдия Михайловна, «Вечерний звон», а мама говорила: «Опять завела свою тоску!» – и уходила гулять с собакой. Из всех бабушкиных песен Ира более-менее помнила только «Степь», наверное, потому, что слова простые. А еще потому, что у нее самой ни голоса, ни даже приличного слуха не наблюдалось. Но и без особого голоса и даже без приличного слуха, веками испытанная, подспудно сидевшая глубоко внутри песня про ямщика вырвалась на свободу, набрала силу и сделала свое дело. Николай Александрович плюхнулся обратно на лавку, Антон разжал кулаки, Олечка затихла, а мать Дмитрия вернулась с полдороги к столу и низко, ровно завела второй голос.

Под этот безукоризненно красивый аккомпанемент неказистый Ирин голосок продолжал вести рассказ от имени безвестного ямщика – прощался с родителями, благословлял жену уже не по-здешнему, не по-мирски отстранение. Так пела эту песню бабушка.

«Степь» кончилась, замерла в цветочном вечернем воздухе последними нотами, а мать Дмитрия, та самая неприятная женщина, пытавшая ее о ценах на говядину, тут же, без малейшей заминки, начала новую песню. «Гляжу я небо, тай думку гадаю…» – запела она на настоящем украинском с чувственным придыханием на "г". Запела так, что от первых же звуков у Иры перехватило дыхание и защипало в носу. Песню не испортили даже вступившие на следующей фразе неуверенные мужские голоса Николая Александровича, Антона, Сергея и Димы, которые сбивались и путались в украинских словах. Все забыли о недавнем споре, пели, пили, признавались друг другу в любви, целовались, кричали «горько» и просили прощения. Ира возгордилась своей удачной миротворческой миссией и пошла на поиски Аксенова. Ей очень хотелось, чтобы он ее оценил.