Яблоневый цвет - Jaira D (2018)

Последние слова вовсе прошептала — силы иссякли. Задрожали плечи девичьи, опустилась на колени Радмила, слезам волю дав, да так тихо, будто плач боль лишь прибавлял, не приносил облегчения.

Кинулся к ворожее Северин, обнял, к сердцу прижал.

— Радмила, ну что ты! Нашла из-за кого убиваться так…

— Не дитя в березняке хоронила, и не игошу успокаивала — саму себя в землю закапывала, — едва говорит девица, дрожит, бьется; раны душевные глубоки — и выговориться хочет, и рыдания душат, уста смыкают. — Чужое место заняла, не нужна я была людям!

— Ну как же! Не родичам, так другим не было бы жизни без тебя. Ведь душу греешь своей заботой. Оттаиваешь от тоски рядом с тобой… Ну что ты, Радмила…

Горечь слез, казалось Северину, сквозь рубашку вот-вот в тело впитается, до сердца дотянется. Прижалась к нему Радмила, в тепле отогреваясь, от ветров судьбы и бурь невзгод заслоненная; всё прошлое вмиг забылось, душа силой-волей наполнилась, любые удары теперь выдержать готовая, кроме одного…

Час ли, два ли так сидели. Баюн рядом устроился, прикорнул. В избу холод закрался — землица остыла. Час волчий приближался.

— Пойду я, — прошептала Радмила, стерев дорожки слезинок с лица.

— Куда? Спать все легли…

— Новолуние. Заклинания слабеют без света лунного. Бес клеть ломает.

Вздохнул Северин, пробурчал:

— Не для тех стараешься, — но никуда отпускать не собирался.

— А и не буду больше. Но вот тебя от Беса сберечь надобно.

Отстранилась. Блестят в темноте глаза девицы точно ониксовые. Пригладила примятые ворот рубашки у парня, поднялась с тяжелым вздохом. Долг — ярмо неподъемное, а всё ж нельзя его бросить.

— Уходить из Белокрая надобно.

На грозный голос даже не повернулась ворожея. Сверкают серебром узоры платья — сами звезды в руны вплелись.

— Знаю, но нелегкое это дело. Обдумать всё лучше завтра — утро вечера мудренее.

Вновь тяжкий вздох обронил Северин. Это он тут пришлый, не прижившийся еще, куда ветер дунет — туда и дорога, а Радмила — как цветок редкий: а ну как не сможет нигде, кроме родимых мест, прирасти? Хоть и суровый здесь край, да штормы сильные, но ведь цветет краса потаенная.

— Погоди.

Уж за порог ступила девица, напоследок Баюна погладив, как парень к ней устремился, поцеловал порывисто.

Запело всё внутри, заиграло. Будто солнцем душа наполнилась, светом искристым грусть-печаль опалило, крылья подарило — не бывать уж никогда боле средь земных забот, только в счастье небесном витать.

Как уста разомкнулись, взглянула на Северина Радмила, улыбнулась, дотронулась до губ своих, будто к сладости оставшейся прикоснуться хотела.

Поправив выбившуюся из косы девичьей прядку, шепнул Северин:

— Возвращайся поскорее.

Кивнула ворожея, легко по тропинке побежала, да всё оглядываясь, всё от любимого боясь отвернуться.

Шумят яблоневые сады, суетится ветрило, в плен белый захваченный. В деревне тишь стоит — не иначе как омертвело всё. Не по себе Радмиле, скорее спешит к кургану заклятому, не смотрит по сторонам. Маковое поле гудит, волнуется. Вой из-под самой земли с песнями бури сливается. Или то Беса колдовство — он ночь тихую растревожил?

— Услышьте меня, Братья — вольны ветры,

Внемли мне, Матушка…

Сбилась с заговором ворожея на полуслове, ахнула. Окружили со всех сторон столпы черные, точно тени густые. Схоронились так, что не заметила их девица, да и недосуг ей было. Один черный вплотную подошел, капюшон откинул — сверкнули когти на стальной перчатке. Лицо, и без того исполосованное, презрением искажено. Дар речи потеряла ворожея, ни сдвинуться, ни вздохнуть от страха.

Дрожит курган от смеха Бесова, море колдовское рябью идет, волнуется перед штормом.

— Слово мое — твердь земная, воля моя — поток ледяной.