Анжелика и её любовь - Анна Голон, Серж Голон

Берн в задумчивости вернулся к своим друзьям. Они по-прежнему держались все вместе и хранили молчание. Их подавляла огромная территория, которая вдруг досталась им, лишившимся всего. Они без конца смотрели на море, скалы, их взгляд поднимался к холмам с гигантскими деревьями, и каждый раз все вокруг выглядело иначе из-за блуждающего тумана, придававшего пейзажу то приветливую мягкость, то бесчеловечную дикость.

Граф следил за ними, положив руки на пояс. Глаз его, чуть растянутый шрамом на щеке, сощурился в усмешке и принял сардоническое выражение, но Анжелика уже знала, что скрывается за этой видимой черствостью. Сердце ее рвалось к нему в пылком восхищении.

Вдруг он произнес вполголоса, не оборачиваясь к ней:

— Не смотрите на меня так, прекрасная дама, вы внушаете мне праздные мысли. Сейчас не время.

И, обращаясь к Маниго:

— Каков будет ваш ответ?

Судовладелец провел рукой по лбу.

— Возможно ли в самом деле жить здесь?.. Все так чуждо для нас. Созданы ли мы для этого края?

— Почему же нет? Разве человек создан не для всей земли? Зачем тогда вы принадлежите к высшему роду животного мира, роду, наделенному той самой душой, которая одухотворяет смертное тело, той верой, которая, как говорится, движет горами, если боитесь взяться за дело с тем мужеством и умом, которые проявляют даже муравьи или слепые термиты?

Кто сказал, будто человек может жить, дышать и думать лишь на одном месте, как раковина на берегу? Если ум принижает его, вместо того чтобы возвышать, пусть лучше человечество исчезнет с лица земли, уступив место бесчисленным насекомым, в тысячу раз более многочисленным и активным, чем человеческое население земного шара, и пусть они заселят его в грядущие века своими микроскопическими племенами, подобно тому, как это было в начале творения, когда мир, еще не обретший форму, был населен одними гигантскими породами чудовищных ящериц.

Протестанты, непривычные к столь пространным речам и к подобным блужданиям мысли, взирали на него в великом изумлении, а ребятишки жадно ловили каждое слово. Пастор Бокер прижимал к груди свою Библию.

— Я понимаю, — произнес он, задыхаясь от волнения, — понимаю, что вы имеете в виду. Если человек не способен повсюду продолжать дело созидания, стоит ли ему в таком случае быть человеком? И зачем тогда нужны люди на земле? Теперь я понял Божий наказ Аврааму: «Пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего в землю, которую я укажу тебе».

Маниго простер свои могучие руки, требуя слова:

— Не стоит заблуждаться. Разумеется, у нас есть душа, у нас есть вера, но нас всего пятнадцать человек, а перед нами огромная задача.

— Вы не правильно считаете, господин Маниго. А ваши жены и дети? Вы всегда говорите о них, как о безответственном стаде блеющих овец. Между тем они доказали: в том, что касается здравого смысла, выдержки и мужества, они стоят вас всех. Даже ваш маленький Рафаэль, который сумел не умереть, несмотря на лишения и тяготы пути, какие редко переносят младенцы его возраста. Ведь он даже не заболел… А тот ребенок, которого носит под сердцем ваша дочь? Только благодаря ее выносливости в нем сохранилась жизнь, еще не успевшая начаться. Он родится здесь, на американской земле, и сделает вашим этот край, потому что, не зная другого, полюбит его, как свою родную землю. У вас храброе потомство, господа ларошельцы, и мужественные жены. Вас не просто пятнадцать человек. Вы уже целый народ.

Кушанья, которые без конца готовили и приносили, распространяли смешанные запахи, незнакомые и аппетитные. Протестантов вдруг окружили со всех сторон и принялись угощать. Индианки, такие же гордые, как их мужья, но улыбающиеся, притрагивались к одеждам европеек, болтали, издавали громкие восклицания. Женщинам они клали руку на живот, затем, отпрыгнув в сторону, поднимали эту руку и задерживали ее на разной высоте с вопросительным видом.