Новый Орлеан - Клейтон Мэтьюз

Если бы я послушался тебя и отказался от участия в параде, Брет сейчас был бы жив. Но я совершил еще кое-что похуже… — Мартин при этом воспоминании пристыженно поморщился, как делал это уже много раз после того, как Брет рухнул мертвым на настил платформы. — Его подружка, спортивная журналистка Лина Маршалл, очень похожа на тебя, Ракель. Она тоже захотела быть рядом с нами. И я согласился. А знаешь почему? Мне подумалось, что если она так на тебя похожа, то большинство людей примут ее за тебя и подумают, что это ты возле меня на платформе. А когда Брета убили, мне пришло в голову: а что было бы, если бы я заставил тебя участвовать в параде? Вполне могло случиться так, что это ты лежала бы мертвой на платформе вместо бедняги Брета. Так что же я за сукин сын последний! Готов пожертвовать женой, друзьями ради своих политических амбиций… Знаю, отдает фальшью, и я никогда бы не произнес таких слов в какой-нибудь речи, но сейчас они очень к месту.

— Милый, не терзай ты себя, — нежно произнесла Ракель. — У нас у всех свои амбиции и устремления, мы все совершаем поступки, о которых жалеем, за которые потом начинаем себя ненавидеть. Ты ведь тоже человек, вот и все.

— Тот еще человек, — горько усмехнулся Мартин. — Но и это еще не все. Ты, конечно, меня возненавидишь…

— Не сейчас, Мартин. Потом. Иди сюда. — Она взяла его за руку и повела в спальню. Там она отпустила его руку и взялась за верхнюю пуговицу блузки. — Хочу, чтобы ты приласкал меня. Давно ты этого не делал. А после того как я сегодня подумала, что потеряла тебя…

Он изумленно взглянул на Нее:

— Среди бела дня?

— А с каких это пор дневной свет тебя пугает? — Ее мечтательная улыбка светилась женской мудростью. — Помнишь, как в тот раз в Джорджтауне, еще до того как мы переехали? Никакой мебели, пол жестче камня, да еще ранним утром…

— Конечно, помню. И никогда не забуду. Но… — Он продолжал смотреть на нее в полном недоумении.

Мартин никогда не претендовал на то, что способен понять женщин до конца, но всегда считал, что разбирается, как у них устроены мозги. В чем отчасти и состоял секрет его успеха у женщин. Сейчас он в этом не был так уверен: вот эту женщину ему никогда не понять.

Но так ли это действительно необходимо?

— Что «но», милый? — Ракель уже сняла блузку.

Под ней не было ничего, и полные груди, которые его руки знали так же досконально, как слепец знает шрифт Брайля, зазывно колыхнулись. Большие полные груди, как у рубенсовской натурщицы, но все еще упругие и почти не обвисшие — несмотря на то что она вскормила ими двоих детей.

Она перешагнула через скользнувшую на пол юбку и сняла колготки. Нагая, Ракель стояла, уперев руки в бедра, треугольник волос там, где соединяются ноги, поблескивал, словно тончайшее золотое плетение.

— Что «но», Мартин? — повторила она.

— А? — вздрогнул он. — Да нет, ничего, ерунда.

— Конечно, если ты не хочешь приласкать меня… — Тон, которым Ракель произнесла эти слова, был отнюдь не вопросительным, но и кокетливого заигрывания в нем не звучало.

Сейчас в Ракель ощущалась сексуальная раскованность и смелость — черта, которую он подмечал в ней в прошлом, когда у нее ни на секунду не возникало ни малейших сомнений в том, что он хочет ее в любое время и в любом месте.

Он отвернулся от нее и начал раздеваться. Вновь повернувшись к ней лицом, он обнаружил, что Ракель, покуривая сигарету, лежит на кровати. Когда она увидела его уже восставшую плоть, ее глаза подернула дымка вожделения. Она повернулась на бок, чтобы загасить в пепельнице окурок, и Мартин лег рядом с ней.

Ее губы еще пахли табаком, но он тем не менее явственно ощутил сладковато-терпкий аромат, который всегда считал уникальным, присущим одной лишь Ракель. Его руки поползли по ее роскошному телу, чуткие пальцы искали и находили некогда знакомые точки, прикосновения к которым, как он знал, возбуждали в ней желание.