Роковой мужчина - Элизабет Торнтон

Харпер насупился, вздохнул и с некоторым смущением ответил:

— Правду говоря, миледи, я и сам не знаю, где он сейчас… да только он велел, чтобы я увез вас отсюда еще до восхода солнца.

Розамунда вышла из комнаты, обогнув его, точно предмет обстановки, и направилась к следующей двери, за ней тоже оказалась спальня, где вся мебель была укрыта голландскими чехлами. Такой же нежилой вид был и у других комнат. Харпер следовал за Розамундой по пятам. Вначале он взывал к ее здравому смыслу, затем сетовал на то, что они попусту теряют драгоценное время, и наконец прямо заявил, что так будет лучше всего.

— Да вы сами подумайте, миледи, что такого вы можете ему сказать, чего еще не говорили?

«Многое», — подумала Розамунда. Она всю ночь не спала, думая о том, что хотела бы сказать Ричарду Мэйтленду. Она хотела сказать ему, что сможет убедить отца и братьев поверить в его невиновность и приложить все усилия, дабы очистить его имя от неправедных обвинений. Она хотела сказать Ричарду, что никто и никогда не сумеет поколебать ее веры в него.

Да, это самое важное: Ричард должен знать, что никто и никогда не сумеет поколебать ее веры в него.

Именно это и не давало Розамунде заснуть минувшей ночью. Она не перебирала в памяти рассказ Ричарда о том, что произошло с ним в Кембридже, а восстанавливала те детали, которые он намеренно пропустил. В Кембридже Ричард был чужаком. Он не принадлежал к тесному кругу богатых и знатных соучеников, и потому его избрали козлом отпущения.

Мне объявили бойкот.

Розамунда хорошо знала, что это означает. Если Ричард входил в общий зал, все тотчас выходили оттуда. Если он садился за стол, все дружно вставали и уходили к другому столу. Днем и ночью Ричард был один, совершенно один, наедине со своими мыслями.

Дрянные, жестокие мальчишки!

Впрочем, от Ричарда не так-то легко было избавиться. И все же он в конце концов покинул Кембридж и уже туда не вернулся. Не вернулся он и сюда, в этот дом. Это могло означать лишь одно: мистер Дансмур тоже поверил в его виновность. Потом, судя по всему, он переменил свое мнение, иначе бы не оставил Ричарду в наследство этот дом… однако Розамунда уже давно поняла, что Ричард никогда, никому и ничего не прощает. И это, пожалуй, самый серьезный его недостаток.

Она обернулась к Харперу и, прервав на полуслове его излияния, спросила:

— Ты можешь дать мне слово, что он хорошо себя чувствует?

— Само собой! Вы хорошо потрудились, ваша милость.

Розамунда двинулась дальше. Она знала, что в другой половине дома есть еще одна лестница, но чем дальше, тем больше казались ей бессмысленными эти поиски. Если Ричард не желает, чтобы его нашли, его и не найдешь.

— Голубушка, — мягко, вполголоса сказал Хар-пер, — ехать пора.

В глазах его было такое искреннее сочувствие, что Розамунда едва не разрыдалась.

— Я тебе не по душе, верно, Харпер?

Он прекрасно понял, что она имела в виду.

— Миледи, полковник не ровня дочери герцога.

Розамунда подождала, пока голос ее не обретет привычную твердость.

— Харпер, передай от меня полковнику Мэйтленду пару слов, хорошо? Скажи ему, что я так легко не отступлюсь.

Она помолчала и, боясь, что сейчас не сдержится, торопливо бросила:

— Ладно, Харпер, твоя взяла. Едем.

* * *

Услышав, что они уехали, Ричард отшвырнул заметки, над которыми усердно корпел с тех пор, как встал с постели. Он укрывался на верхнем этаже дома, в небольшом кабинете, который когда-то принадлежал ему, еще в те времена, когда юный Ричард был почти своим в семье Дансмур. Впрочем, это было целую вечность назад: до Кембриджа, до отчуждения, возникшего между Ричардом и человеком, которого он когда-то звал «дядя Эндрю».