Она затолкнула край подушки между матрасом и изголовьем. Здесь ничего не изменилось. Затем она погасила свет. Кромешной темноты не наступило. Темно было, наверное, процентов на семьдесят. Комната освещалась огнями большого города, куполом рассеянного света, который висел над всем городом, и моим желанием видеть. Джейд расстегнула пуговицы халата и сняла его, оставшись в пижаме в восточном стиле. В слабом свете она казалась влажной и блестящей. То был жест благопристойности – раздеваться в постели под одеялом, благопристойности, в которой не было необходимости, и она служила доказательством определенного рода и говорила о глубине осознания – осознания того, что я здесь.

Она позволила халату соскользнуть на пол, и от надежды у меня закружилась голова.

– Ну, спокойной ночи, – сказала она спустя несколько мгновений.

Мне не хотелось желать спокойной ночи. Эти слова задернули бы занавес за вечером.

– Спи спокойно, – ответил я.

Я удивился, услышав, как говорю такое, и пришел в замешательство. Спи спокойно? Фраза уместная, но чуждая мне. И похоже, содержит в себе – теперь, когда я подумал об этом, – какую-то похотливую червоточину. Спи спокойно, я раздену тебя так, что ты даже не заметишь.

Я чувствовал, что Джейд размышляет, и не знал, надо ли добавить что-то еще. Мне показалось, я услышал, как она раскрыла рот, шевельнулась, словно собираясь заговорить. Но затем, совершенно неожиданно, я ощутил, как ее сознание покинуло комнату, подобно кошке, выскользнувшей в окно. Она заснула. Кондиционер загудел громче, отчего дыхание Джейд стало неслышным. Теперь я касался пола почти всей спиной и начал расслабляться, погружаясь в тяжкую, гнетущую бессонницу. Джейд покинула меня шокирующе внезапно, и мне хотелось погрузиться в сон вслед за ней. Однако я был обречен бодрствовать, и мне предстояло лишь решить, какого вида бессонница это будет: пустая, с открытыми глазами родственница сна или же неуклюжая, искаженная версия бодрствования. Вопрос заключался в том, пойти ли дальше и извлечь из ситуации максимум или же как можно теснее прижаться к грани сна, надеясь случайно свалиться за нее.

Мои мысли бесновались. Я представлял, будто живу в мире до изобретения языка. Переживания выплескивались, но я не мог дать им названия, а без названия их невозможно было изменять и держать в узде. Эмоции являлись в виде красок, судорог, не поддающихся осмыслению голосов, и если бы я жил в прежние времена, то решил бы, что я одержимый: я напрягался, силясь расшифровать указания, заключенные в бурлящей крови, – так древние воины припадали ухом к белым рекам, получая от них приказы.

Я сел и обхватил руками колени. Дыхание давалось с усилием, словно привычные дыхательные каналы были удалены и заменены сверкающими алюминиевыми трубками, совершенно ничем не перекрытыми, просто несколько узкими. Я подумал: «Вот она здесь, после стольких лет, а я тут, на полу». Казалось, эта ночь – с зарей, уже несущейся над Атлантикой, – будет нашей единственной ночью вдвоем, моим последним шансом. Что я все неверно истолковал. От меня требовалась некоторая смелость, а я ничего не предпринял. Одиночный выпад. Или, может быть, стратегия. Флирт, обвинения, усилия воли. Мои соображения о смерти. Последняя роль, какую мне хотелось бы сыграть, – скорбного тенора, застывшего на темной, пустой сцене и теребящего парчовую отделку на старинном костюме.

Я хотел встать, подойти к кровати и поглядеть в ее спящее лицо. Но вдруг она проснется? С испуганным криком? Или, может быть, обнимет меня и привлечет к себе?

Желание было тяжким, лихорадочным. Я понимал, что, если не проявлю осторожность, мои инстинкты возьмут верх и примут на себя командование.