Все девочки взрослеют - Дженнифер Вайнер (2011)

— Знаешь, что нужно? Красное платье, которое ты надевала на премьеру фильма Макси.

Я видела его на фотографии. У него были длинные пышные рукава и присобранный ворот. Мать завила волосы и закрепила на затылке. Она казалась... не красивой, конечно, но сияющей и счастливой.

— У меня его больше нет, — сказала мать.

— Неужели? Очень жаль. Такое милое платье!

Я была уверена, что она обманывает. Мать никогда ничего не выбрасывает. Платье наверняка по-прежнему упрятано в чехол и хранится в глубине шкафа. Рядом с волшебным серебристо-розовым, отобранным у меня.

Мать открыла дверь. На ней была та же одежда, в которой она пришла.

— Ничего не понравилось, — заявила она.

Я ухмыльнулась.

— Может, другой лифчик поможет?

Мать снова покачала головой, распрямила плечи, тяжело вздохнула и повела меня обратно в «Мейси». За следующие два часа в отделе дизайнерских платьев она отвергла чудесное платье цвета слоновой кости (слишком короткое) и прекрасное фиолетовое платье (слишком открытое). Мы сошлись лишь в одном: ее тошнит от меня не меньше, чем меня от нее.

Домой мы возвращались в гробовом молчании. Мать заехала в гараж и закрыла дверь. Мы сидели в тусклом помещении, пропахшем моторным маслом. У стены стояли наши велосипеды. В углу — старые мамины санки, подписанные маркером. С ржавых полозьев свисали лохмотья паутины. Кажется, я видела эти санки на снимках у бабушки Энн. Мама и тетя Элль в одинаковых комбинезонах сидят на санках на вершине холма, а дедушка готовится их подтолкнуть. Я вспомнила его негромкий низкий голос на кассете. «Обе мои девочки — настоящие красавицы».

В доме я прошла за матерью на кухню. Она достала из холодильника кошерного цыпленка, морковку, сельдерей и свежий укроп — все, что нужно для цыпленка в горшочке. Я его обожаю. Наверное, с утра она съездила за продуктами. Собиралась отпраздновать покупку моего праздничного платья. Хотела меня порадовать.

Я с трудом сглотнула.

— Мама.

Слово «мама» далось мне нелегко. В последнее время я редко называю ее мамой, даже мысленно. Называю просто «она». «Она сказала». «Она сделала». «Она мне не разрешит». «Она позорит меня каждый раз, открывая рот».

Мать достала из ящика рядом с плитой сине-белый глиняный горшок, принесла лук и чеснок из кладовки.

— По моим расчетам, — начала она, уставившись на продукты, — ты будешь ненавидеть меня три года. Максимум четыре. И я всерьез советую приберечь немного на старшую школу и колледж.

Я заморгала.

— Что?

— Четыре года, — повторила она.

— Ты ненавидела свою мать?

Она натянуто улыбнулась.

— Два года в старшей школе, полтора в колледже, год, когда мне перевалило за двадцать, и еще три недели, когда мне было двадцать восемь.

Я подсчитала.

— Выходит больше четырех.

— За то, что мать влюбилась в женщину из джакузи в Еврейском культурном центре, полагается дополнительное время. — Она наклонилась и достала из ящика разделочную доску. — Но ты можешь на это не рассчитывать.

Мама положила морковку на доску и начала чистить лук.

— А своего отца ты ненавидишь? — поинтересовалась я.

Мать протянула мне миску фисташек и надолго умолкла.

— Я почти не думаю о нем, — наконец ответила мама. — Он не очень хороший человек.

Я расколола фисташку. Элль говорила то же самое. Но это не вяжется с добрым голосом на кассете из «лишней комнаты» бабушкиного ранчо.

— Дед когда-нибудь пытался меня увидеть?

Мать снова замолчала. Я старательно разжевала фисташку. Мать посыпала яйца молотой мацой, взбила с маслом, накрыла миску вощеной бумагой и убрала в холодильник.

— Я думала, у него возникнет такое желание, — наконец сообщила мама.

Вечернее солнце струилось в окно, раскрашивая квадратики пола светом и тенью. Мать устало отрегулировала огонь под горшком.

— Но он не пытался? — уточнила я.