Все девочки взрослеют - Дженнифер Вайнер (2011)

— Еще не исполнилось. — Я содрала фольгу с упаковки сливок для кофе. — К тому же я себя в тринадцать так не вела. — Сливки выплеснулись в кофе. — Может, в шестнадцать. — Я поискала ложку. — А может, и никогда.

— Значит, она рано созрела, — сделал вывод Питер. — Расслабься. Ей нужно время.

Я снова поковыряла яичницу. В детском садике любили повторять: «Бери, что дают». Если малыш начинал плакать, потому что ему достались крендельки, а не крекеры или собрались читать «Джорджа и Марту», а не «Чарли и Лолу», кто-нибудь из воспитателей непременно говорил: «Бери, что дают; здесь слезы не льют!» Хорошая присказка для трехлетних детей; возможно, и для матерей тринадцатилетних подростков она подходит. «Бери, что дают». Я это выучила, и Джой выучит. Я прильнула к Питеру и на минутку закрыла глаза.

8

Среда — единственный день, когда мать не забирает меня из школы. Я сажусь на автобус и еду по Пайн-стрит, мимо бутиков, галерей и особняков из песчаника. Затем иду квартал пешком до еврейской школы, которая находится в Центральной городской синагоге на Спрюс-стрит. Вместе с Тамсин, Тоддом, Эмбер Гросс, Сашей Свердлоу и остальными одноклассниками-евреями.

С четырех до без пятнадцати пять мы молимся: говорим, что верим в единого Бога, обещаем любить Бога «всем сердцем, всей душой, всем существом». Это молитва плакальщиков, превозносящая имя Бога. Затем мы полчаса работаем поодиночке над отрывками из Торы и гафтары[34], которые будем читать на своих бар- и бат-мицвах. Большинство детей загрузили начитанные кантором отрывки в айподы и учат на слух. Но моя мама существует, чтобы усложнять мне жизнь. Она верит в важность этой процедуры и требует от меня понимания слов, которые я произношу. Она считает, что так мне будет проще написать двар Тору — речь, объясняющую смысл выбранных отрывков. В моем отрывке из Торы говорится о Исаве и Иакове: о том, как Иаков украл право первородства у старшего брата, Исава. Иаков оделся как Исав и обманул слепого умирающего отца. Это даже первоклассники знают. В отрывке из гафтары сказано, сколько снопов пшеницы платили древние израильтяне за такие преступления, как воровство домашнего скота. Не представляю, как связать эти истории с текущими событиями и современностью. Разве что в Филадельфии воруют право первородства. Или козлов.

Но в ту среду обычные занятия отменили из-за семинара «Бар- и бат-мицва и разведенные родители». Родителей тоже пригласили. Разумеется, мама пришла. На ней были джинсы и длинный фиолетовый свитер, который она сама связала. У мамы куча хорошей одежды, оставшейся с книжных туров, и вся она висит в пакетах из химчистки в глубине шкафа. Одежда устаревшая, но качественная. Если мама ее наденет, причешется, сделает лазерную коррекцию зрения и, возможно, уменьшит грудь, она станет нормальной. Обычной. Как все мамы. По крайней мере, внешне.

Когда я ступила в храм, мама беседовала с равви Грюсготт, прислонившись к двери и, как обычно, высматривая меня. Только я появилась, она стала размахивать руками в сборчатых рукавах. Я не спеша пошла по проходу.

— Шалом, — кивнула равви, и я поздоровалась в ответ.

Интересно, а она читала «Большие девочки не плачут»?

И каково ее религиозное мнение?

— А где Тамсин? — поинтересовалась мама. Она уселась на скамью и похлопала по подушке, лежащей рядом, словно подзывала щенка. Ее груди подпрыгивали. Представляю, как другие родители шепчутся: «Это она. Она написала ту книгу». Пялятся на мать, обутую в сабо, с большой сумкой, в которой лежат вязанье и аптечка. «Старшую сестру» этой сумки мать держит в мини-вэне. В голове вспыхнули фразы из «Больших девочек»: «королева минета», «чесоточный трах на пляже» и «я плакала, пока мне не стало страшно, что вывернусь наизнанку».

— В библиотеке, — сообщила я.

В библиотеку отправили детей, уже отметивших свои бар- и бат-мицвы, и тех, чьи родители не разошлись.

— Ясно, — отозвалась мать.