Закрыв глаза - Федериго Тоцци (2012)

Гизола же в свою очередь уверилась, что он говорил не всерьез. И невзлюбила хозяйского сына — с безотчетной злостью, присущей людям подневольным.

Впрочем, в его неискренность поверить было нетрудно — это был лишний повод его ненавидеть! Порой она видела его издали, но он испуганно отводил от нее взгляд, и тогда она запевала.

В школе Пьетро был нервным и оживленным и третировал соседей по парте. Он требовал, чтобы ему подчинялись, придумывал смешные клички и наказывал за ослушание. Но даже когда все замолкали, он совершенно не слышал учителя. Хотя некоторые ответы товарищей достигали его слуха, вызывая странное сожаление.

Он заканчивал начальную школу, был старше всех и хуже всех учился. Семинаристы его дразнили.

Иной раз, с трудом ухватив, о чем речь, он делал над собой усилие и следил за ходом урока до самого конца, чуть ли не наслаждаясь тем, что вызывает у всех еще большее презрение, на самом деле огорчавшее его. После такого напряжения он выходил из класса совершенно измочаленный, хотя вроде бы ничего и не делал: голова была мутная, в висках давило. Заниматься он был не в силах: откладывал книгу в сторону, брал другую, и тоже бросал — не читая и даже не видя ее перед глазами.

Тогда его развлекали трактирный шум и суета.

К тому же, делать уроки ему приходилось за общим столом, где обедали посетители победнее, расстилая перед собой каждый свою салфетку. В их сгибах собирались крошки, которые Пьетро брал щепотками и отправлял в рот. Эти завсегдатаи, ставшие Доменико с Анной приятелями, вечно смешили его и подначивали:

— Чего глаза портишь? Шел бы поиграл.

Но тут с кресла в самом темном углу комнаты за деревянной ширмой с круглым окошком, откуда удобно было присматривать за официантами и ключницей, поднималась Анна и заявляла:

— Отстаньте от него!

И тут же сама смеялась.

Летом, стоило подняться ветерку, из открытого окна валил дым от трубок и сигар, и посетители снимали куртки. А зимой пускали по кругу грелку.

Любимой шуткой было увести у соседа из-под носа хлеб или фрукты. Порой кто-нибудь загибал крепкое словцо, и Анна, побледнев, пристально смотрела ему в лицо. Слова застревали у него в глотке, все вокруг умолкали. А потом разговор переходил на другое.

— Нехорошо ругаться! Нашли место! Вон, на улице ругайтесь!

Провинившийся краснел:

— Но вчера ведь не я проштрафился! Верно, хозяйка?

Все покатывались со смеху. И Анна уже думала о чем-то другом.

Тогда кто-нибудь предлагал:

— Налейте нам выпить. Только неразбавленного. Не надо нас карать!

У кого еще оставалось немного вина, осушал стакан и выставлял вместе со всеми в центр стола. Анна, распорядившись, чтобы принесли бутыль, спрашивала:

— Вам сколько?

— На сольдо.

— А мне на два.

Адамо рассматривал вино на просвет:

— Опять в погребе дождь прошел!

Мимо проходил посетитель из другого зала — все притихали и провожали его взглядом:

— Это такой-то.

Иной раз затягивали песню. Но тут из кухни выходил Доменико с поварешкой в руках. И все вскидывали руки:

— Все, все! Уже уходим!

Ссоры были редки, а если и случались, то мир быстро восстанавливался. До прямых оскорблений дело обычно не доходило. Просто каждый по очереди обращался к остальным, представляя дело как байку. Начинали вполголоса, потом горячились и ругались, били кулаками по столу и вскакивали с мест.

Еще чуть-чуть и дошло бы до рукоприкладства, но тут кто-нибудь говорил:

— Стыд и срам! И слушать противно!

Анна уже теряла терпение. И поток проклятий наконец обрывался, заткнутый солидным куском.