Закрыв глаза - Федериго Тоцци (2012)

И когда он вошел в комнату, стены и двери качались и распахивались сами собой, и он не различал ничего вокруг. Потом коснулся холодного, начавшего коченеть лица — и закрыл глаза, упал поверх жены и заплакал.

От своих же криков его бросало в дрожь.

Постепенно он начал чувствовать боль. Вся безмерная его ярость, казалось, перешла в страх. Ему казалось, Поджо-а-Мели утащило куда-то далеко-далеко, а у него не было времени вмешаться. Казалось, что двери трактира захлопнулись сами собой и не хотят открываться. И что Анна ужасно мучается, что не может говорить. И все в нем рушилось.

Так велика была его боль, что все должны были его утешать! Как же раскаивался он теперь, что мало ее любил!

Анна постепенно остыла. Кто-то опустил ей веки, и в первую минуту она показалась всем, кто собрался вокруг, непривычно чужой.

Кто-то взял ее под подбородок и запричитал:

— Как знать, что бы ей хотелось сейчас сказать! Страсти какие! Бедная женщина! Такая была добрая!

Пьетро увидел ее, когда ее уже перенесли на кровать, и не знал, что обо всем этом думать. Доменико заговорил с ним, лишь когда ему об этом напомнили. Но совершенно бесстрастно — почти чураясь. И одновременно еще отчаянней пожелал удержать его при себе в трактире. При этом он продолжал кричать так громко, что слышно было на улице.

— Такое чувство, что она сейчас встанет! — сказала Ребекка.

Внезапно Доменико снова приблизился к ней, провел рукой по волосам, отчаянно махнул рукой и заголосил еще громче. Пьетро, не ощущая ничего помимо смутного беспокойства, пристроился на подушках и попытался заплакать. Про себя он недоумевал, неужели и все остальные чувствуют так же мало, и испытал невыразимое облегчение, когда отца увели, и он больше не видел и не слышал его страданий — не менее отвратительных, чем вспышки ярости.

— Бедная мама, она так тебя любила! — сказала ему Ребекка.

Эти слова ничего в нем не затронули — скорей, он почувствовал себя уязвленным и, сам себя стыдясь, отошел развеяться.

Наутро в день похорон он совершенно о них забыл, но вдруг увидел в приоткрытую дверь приближавшегося отца. И сам не зная почему, вдруг испугался, что тот изобьет его в кровь.

— Одевайся, — сказал Доменико. — Скоро твою бедную маму понесут.

Пьетро через силу повиновался. Теперь его охватил страх, что с ним непременно случится что-то плохое!

Он вылез из постели и, сам перед собой представляясь, оделся, старательно повторяя подсмотренные скорбные жесты.

От такого занятия его охватило безмолвное веселье вперемешку с ужасом.

Но когда пора уже было класть тело в гроб, и его подвели попрощаться, он подумал: «А как же без меня? Положите меня с ней».

В нем поднялось невероятное смятение: «По-вашему, она умерла? Все вы врете. И это тоже вранье. Я так и знал, от настолько и жди какой-то жестокой пакости — это нечестно».

Он всхлипнул с горьким отчаянием. Почему они сразу не сказали, что она умерла?

Пьетро стоял среди тех, кто укладывал покойницу в гроб, но сам не мог притронуться и к краю платья. Его поразило, что все остальные хлопотали буднично и деловито — со слезами на глазах они без конца что-то охорашивали: поровнее укладывали голову на приготовленной подушке с вышитыми цифрами, сводили вместе ступни, пристраивали обратно на волосы цветок, съехавший между плечом и стенкой гроба.

Ему хотелось, чтобы все отсюда вышли. Тошно было видеть их снующие руки. Руки и руки повсюду!

Хотелось крикнуть: «Уносите ее скорее! Что вы ее не вынесли? Ей тут больше не место».

И он удивился терпению отца, чуть успокоенного всей этой суетой.