– Да. Слушай, Гейдж, она взгляд не могла оторвать от твоих бицепсов, даже упоминала о них вечером. Ты же горячий парень, хотя сам не знаешь об этом.

– Точно…

– Не представляешь, как трудно для брата сказать такое, но готов поспорить, что я прав.

Гейдж коротко довольно рассмеялся.

– Я думаю.

– А еще мне кажется, что ты вчера вел себя немного иначе. Я прав?

– Ну да… говорил чуть больше. И еще смеялся.

– Что ж, это уже прогресс. Она увидела не только твой атлетический торс, но еще и внутренний мир.

– Может быть. – Гейдж сделал паузу. – А что, если устроить помидорный бой, как считаешь?

– Нет, это не то, что нужно, – замотал головой Харрисон. – Ты должен подождать, когда она закроет магазин, а потом пригласить ее куда-нибудь: в кино или в ресторан.

– Я попробую.

Прошло секунд двадцать, и над их головами заскрипели половицы – там находилась комната Тру. Харрисону пришлось приложить усилие, чтобы выкинуть из головы образ, услужливо нарисованный подсознанием: она, обнаженная, откидывает одеяло и ныряет в постель.

– А как ты? – услышал он голос Гейджа. – Как твоя личная жизнь?

– А… – Харрисон растянулся на стуле. – Можно сказать – никак. Я все время в разъездах. Думаю, скорее стану сумасшедшим дядюшкой. Так что давай улаживай свои дела и женись. Я не возражаю против племянниц и племянников.

Брат молча уставился на него, и Харрисон внезапно занервничал.

– Когда ты уехал, сразу после выпускного, меня здесь не было, – сказал Гейдж. – Но когда вернулся, только и разговоров было, что о тебе и… Я знаю, как ты появился в доме Дабза и хотел увезти Тру в Нэшвилл.

Харрисон махнул рукой.

– С тех пор много воды утекло.

– Ты все еще любишь ее?

Харрисон понизил голос.

– Если бы любил, все равно это ничего бы не изменило. Она выходит замуж, а я не готов к серьезным отношениям.

Что еще он мог сказать? Особенно такому праведнику и романтику, как Гейдж? Харрисон встал, взял свой стакан и тарелку. Нет, он не посмеет подняться наверх и не станет барабанить в дверь Тру: лучше уж подождет внизу, пока она уляжется.

Но в намерения Гейджа заканчивать разговор, видно, не входило:

– Почему все твои песни о любви?

Харрисон не знал, что сказать, поэтому постарался ответить как можно беззаботнее:

– Хороший вопрос. Просто устал писать для всяких придурков.

– Может потому, что ты притворяешься? – Гейдж тоже поднялся с нейтральным выражением лица.

Он никогда не показывал, когда был уязвлен, а если и показывал, то не понимал, что это может кого-нибудь обидеть.

– Какого черта? Ты думаешь, что говоришь? – взорвался Харрисон, хотя вовсе и не желал этого. – Обрати внимание на способ выражения своих мыслей.

– Я обращаю, – спокойно ответил Гейдж. – Музыка кантри должна рассказывать о реальной жизни, а ты витаешь в облаках. Может, тебе стоит об этом подумать…

Черт бы его побрал! Харрисон чувствовал, как кровь стучит в висках.

– Давай больше не будем говорить обо мне и моей работе, идет? Между прочим, это ты витаешь в облаках, вместо того чтобы жить на земле. Тебе положено вести себя по-умному – ты ведь так много знаешь: географию, культуру, историю… много чего еще, – но спрятался в своем трейлере и на все замки закрылся от остального мира.

Минуту Гейдж хранил молчание.

– Я думаю, наши родители не порадовались бы за нас. Посмотрим правде в глаза: мы скоро превратимся в двух старых холостяков. Кто знает – может, это к лучшему?

– Трудный вопрос, – вздохнул Харрисон.

– Отец попал в тюрьму и был там убит, оставив нам боль на всю жизнь.

– Что?!

– Я много думал, – продолжал Гейдж, – и верю в это. От него мы так и не узнали, что значит быть мужчиной. Ты прячешься. Я прячусь. Мы оба бежим от реальной жизни. Братья Гембл вовсе не гембл.[26]

Харрисон поднял голову.

– Порой ты говоришь разумные вещи.

– Спасибо.