Аутодафе - Эрик Сигал (2002)

— А-а… — Внезапно его энтузиазм поутих. Он погладил бороду, помычал на разные лады и наконец изрек нечто более членораздельное: — Этот Аарон Беллер такой эпикорос… Я бы сказал — злой гений. И все же, отдавая дань справедливости, нельзя отрицать, что из многих поколений своего блистательного рода он наделен самым выдающимся умом…

— Совершенно верно, сэр, — ответил я. — Именно поэтому я и выбрал его спецкурс. Можете проверить — у меня высший балл. — Я напряженно ждал решения своей судьбы. Но декан не торопился. Он решил сначала хорошенько меня расспросить.

В конце концов, к моему великому удивлению, он подался вперед и с улыбкой объявил:

— Знаете, что я вам скажу, Дэнни? Что, если Беллер, став вашим научным руководителем, попадет под ваше благочестивое влияние? Быть может, вам окажется по силам вернуть его в лоно веры! Не волнуйтесь, я позвоню, кому требуется, и все улажу.

— Благодарю вас, сэр. — Исполненный энтузиазма, я поднялся.

— Но должен вас предостеречь, — произнес декан мне вслед. — У этого человека талант к злу. Не дайте ему вас околдовать!

— Ни в коем случае, сэр! — заверил я.

— Хотя… сын зильцского ребе не допустит, чтобы его вера была поколеблена, — сказал декан с такой убежденностью, что мне сделалось не по себе.

Тема, которую мы с Беллером выбрали для моего диплома, звучала так: «Сексуальная сублимация как фактор веры в Бога». Между собой мы договорились, что в тексте, который мы официально представим на рассмотрение ученого совета университета, первое слово названия будет опущено.

Вполне понятно, что отправной точкой для меня была крамольная монография Зигмунда Фрейда «Будущее одной иллюзии», в которой он рассматривает возникновение религии как следствие подавления или, по крайней мере, переориентации первобытной движущей силы жизни — либидо. Что такое «греховные помыслы», я уже знал из собственного опыта.

Исследование, охватившее мыслителей от Платона до Фрейда и даже шире того, вплотную подводило меня к ключевому постулату теории Беллера: то, что мы называем религией, родилось из потребности в некой патриархальной Высшей Сущности, а сама эта потребность проистекает из чувства вины.

Я так увлекся, что вместо положенных десяти тысяч слов выдал Беллеру работу почти вдвое длинней.

Я также стал частым гостем в его доме — разумеется, вместе с Ариэль. И тем не менее, отдав ему первый вариант и придя к нему через неделю, я испытывал неподдельное волнение. К счастью, он постарался как можно скорее развеять мои сомнения:

— Работа первоклассная, Дэнни. Честно тебе скажу: я считаю, из этого вполне можно сделать книгу. Я, правда, кое-что пометил на полях, главным образом там, где следовало бы убрать наиболее спорные идеи, с тем чтобы работу счел «кошерной» твой декан.

Это был хороший совет, ибо в изначальном виде мой труд был полон ереси.

Однажды поздним вечером, когда мы допивали последнюю бутылку белого вина, я осторожно спросил:

— Аарон, можно мне с вами поговорить?

— Конечно, Дэнни, — ответил он. Думаю, он сразу смекнул, о чем пойдет речь.

— Теперь, когда я столько знаю — то есть когда столько узнал от вас, — я не могу идти дальше… Ну, я хочу сказать… не могу становиться раввином.

Я с волнением ждал, что он скажет.

— Дэниэл, — медленно начал он, — я рад, что ты сам начал этот разговор, поскольку это дает мне моральное право говорить без обиняков.

Он помолчал и мягко продолжил:

— Мне всегда казалось, что тебя гложут сомнения относительно карьеры раввина. Особенно в части продолжения дела своего отца. Не могу себе представить, как ты проведешь остаток жизни, сидя в Бруклине и сочиняя то, что называется «ответствия» на средневековые софизмы.

Мне стало неловко оттого, что он читает мои мысли. И одновременно я испытал невероятное облегчение.