Любимые и покинутые - Наталья Калинина (1994)

И тут он впервые ее поцеловал. Это был первый поцелуй в Машиной жизни, и он был таким, о каком она мечтала еще когда была инфантой с длинным трепещущим на ветру шлейфом. Он нежно откинул с ее лица прядки волос, взял его в свои теплые мягкие ладони и раскрыл ей навстречу губы. Они не прижимались друг к другу телами, даже не касались — сейчас им это было не нужно. Но от поцелуя у обоих закружилась голова. Потом Анджей взял Машу за подбородок и долго смотрел ей в глаза.

— Пошли, — сказал он. — Но я, наверное, еще не смогу играть для тебя. Как жаль…

Их быстро оставили одних на кухне — то, что они безумно влюблены друг в друга, было видно даже незрячему. Через полчаса Калерия Кирилловна, предварительно постучав в открытую настежь дверь, вошла на цыпочках в кухню и поставила посередине стола бутылку «хванчкары».

— Подарок от Ростислава Анисимовича, — сказала она и добавила очень тихо: — Он берег ее для встречи с сыном.

Вздохнув, она так же на цыпочках вышла из кухни.

Скоро в доме стало тихо, и они невольно заговорили шепотом, хоть кухня находилась на отшибе.

— Пошли на мой остров, — предложила Маша.

В окна заглядывала луна. Они сели на ковер. Маша вытянула ноги. Ее лицо в лунном свете казалось совсем детским, и Анджей подумал о том, что ему всю жизнь предстоит быть опорой и защитой этой девочки.

— У меня есть жена и сын, — неожиданно сказал он. — Они остались на оккупированной территории, но если мы выиграем войну, Сталин сделает это место Россией. Я… понимаешь, я ведь не знал, что встречу тебя. Если бы я только знал, что встречу тебя…

— Она тебя очень любит, — просто констатировала Маша.

— Да. Она воскресила меня из мертвых. Она хорошая. Вот увидишь, она будет тебя любить.

Сейчас он был уверен в этом, хотя всего минуту назад эта мысль показалась бы ему абсурдом.

— Как ее зовут? — спросила Маша, нисколько не ревнуя. Наоборот, в ней вдруг возникло теплое чувство к этой женщине, которая очень любит Анджея.

— Юстина.

— Красивое имя. А мое очень простое и слишком домашнее, — извиняющимся тоном сказала Маша.

— Марыля, Марыня, Марыся — самое романтичное имя на свете. Я понял с первого взгляда, что тебя зовут Марылей.

— Ты… тебе нравилось заниматься с ней любовью? — спросила Маша, слегка сердясь на себя за то, что ее любопытство взяло верх над вполне естественным смущением.

— Да. Но после того, как я узнал, что она беременна, я больше не занимался с ней любовью.

— А если я… — вдруг начала было Маша, осеклась, покраснела, но все-таки произнесла конец своей фразы: —…ты и со мной не станешь?

И Анджею Маша стала в тысячу раз дороже, хотя, казалось, нельзя быть дороже, чем она ему была.

— Ты — совсем другое дело. Разве сама этого не понимаешь?

— Понимаю, — призналась Маша. — А…

— Две жены мне иметь не разрешат — я ведь не мусульманин. Но я сделаю так, как скажешь ты.

— Пусть все останется как есть, — сказала Маша. — Мне нравится как есть.

Маша посадила Анджея на поезд и отправилась на ночное дежурство. Расставаясь, они не давали друг другу ни клятв, ни обещаний. Они провели всю ночь вместе, сперва сидя под луной на ковре и болтая о музыке, литературе и прочих вещах, приобретших для них болезненно острое значение на пороге разлуки. Словно это были единственные нити, связующие их в разбушевавшемся хаосе мирозданья. Казалось, их не могло оборвать ничего на свете. Потом они легли на кровать — по разные ее стороны — и, уже засыпая, сплели руки. Обоих одновременно накрыл своим мягким крылом сон, принеся наслаждение, гармонию, покой…

Когда Маша вернулась домой после ночного дежурства, Ростислав Анисимович, с которым она столкнулась в коридоре, сказал.

— Чудесный молодой человек. Это вам подарок судьбы за ваши страдания. Но мне страшно за вас, Машенька. Вы оба нездешние.