Любимые и покинутые - Наталья Калинина (1994)

«Ну, а что бы с ней случилость там? — размышляла Устинья, желая успокоить собственную совесть. — Ну да, накачали бы лекарствами, лежала бы пластом в постели между сном и явью. Но как же она похорошела! Никогда не видела ее такой красавицей, даже во времена Анджея…» — И тут впервые ей пришло в голову (она содрогнулась от этой мысли, но ничего не могла с собой поделать), что это Анджей во всем виноват. Не Соломин — нет. Соломин слишком прост и примитивен для того, чтобы суметь повлиять на судьбу такой женщины, как Маша. Соломин — это уже следствие. А причина…

— Он оставил мне письмо, но я не стала его читать, — сказала Маша Устинье у ворот. — Ты была права — он жив. Я уверена, он и тебе оставил письмо.

Устинья вздрогнула и опустила глаза.

— Не бойся — я никому об этом не скажу, — сказала Маша и рассмеялась.

Она не поверила словам Маши. Но как бы там ни было, впервые в жизни Устинья не хотела и думать об Анджее.

В квартире Соломиных поселилась тревога. Устинья, наведавшись в дом у реки, занемогла. Мучили ее по вечерам головные боли, от которых не помогали никакие лекарства. Она лежала на своей узкой девичьей кровати, прикрыв глаза шелковым шарфом, хотя в комнате было темно. Ей казалось, что так она не видит мерзостей, происходящих в доме у реки. В том самом доме, который совсем недавно почитала чуть ли не храмом.

Она не могла открыться в своих страхах и тревогах Николаю Петровичу, наперед зная его реакцию: послать врачей и увезти Машу силой.

«Ну и что дальше? — думала Устинья. — Психушка. Хорошая комфортабельная психушка…» Устинье случалось бывать в сумасшедших домах еще в ту пору, когда она училась в медицинском колледже. После каждого посещения оставалось невероятно тягостное впечатление.

Но больше всего беспокоила Устинью маленькая Маша. На первых порах, вернувшись с моря, она словно пила жизнь большими глотками: много занималась балетом, музыкой, попросила Устинью сводить ее в церковь, где они выстояли длинную воскресную мессу. Устинья выбрала для этой цели костел, тем более, что был он расположен на окраине города, в так называемой немецкой слободе, и среди прихожан вряд ли можно было встретить знакомое лицо — Устинья не хотела доставлять лишних неприятностей Николаю Петровичу. Потом Маша попросила у Устиньи Библию. Увы, читать ее она не смогла — Библия была на польском, и Устинья вечерами приходила к Маше в комнату и пересказывала ей содержание глав из Библии по-русски. Маша всегда слушала ее с закрытыми глазами, вопросов не задавала, только сказала один раз:

— Мне страшно, Устинья. Мне очень страшно.

Они как раз читали Екклесиаста, самую странную главу Библии. Устинье казалось иногда, будто ее написал нечистый.

— Чего тебе страшно, коречка?

— Вот он говорит: время всякой вещи под небом; время убивать и время врачевать, время искать и время терять, время любить и время ненавидеть.

— Это так и есть, коречка, — сказала Устинья.

— Значит, любовь, счастье не могут длиться вечно? Его послушать, так любовь в этом мире уравновешивается ненавистью, мир — войной, жизнь — смертью. Все кем-то расписано. Кем, Устинья?

— Богом наверное.

— Но ведь ты сама недавно сказала, что Екклесиаста написал кто-то, разочарованный в жизни. Неужели Бог мог разочароваться в том, что сам сотворил?

— Не знаю, коречка.

— Страшнее разочарованности нет и не может быть ничего на свете, — тихо и печально сказала Маша, и у Устиньи забегали по спине мурашки. — Если я разочаруюсь в Толе, мне лучше не жить.

— Почему ты должна разочароваться в нем? — удивилась Устинья.

— Потому что я слишком… слишком высоко вознесла его в своих мыслях, — сказала Маша. — Он сам несколько раз говорил мне, что он не Бог, а простой смертный. — Она замолчала, потом вдруг спросила, устремив на Устинью растерянный страдальческий взгляд. — Устинья, а как ты думаешь, почему он пишет такие письма, словно между нами ничего не было?