— Погоди. — Устинья положила руку на плечо Толи, тем самым невольно заставив его обернуться. — Мы с Машей приехали в такую даль не только для того, чтобы повидать тебя. Твой отец просил передать, что ждет тебя к себе. Навсегда. Я думаю, теперь, когда вы наконец нашли друг друга, вы должны быть вместе. Мне кажется, Богу угодно, чтобы дети любили своих родителей. Твой отец будет очень страдать, если ты откажешься жить в его доме.

По лицу Толи пробегали какие-то судороги, мелко дергался левый уголок нижней губы, трепетали опущенные веки. Да и пальцы, сложенные домиком перед грудью, несколько раз вздрогнули. Но голос, когда он заговорил, поразил Устинью своей бесстрастностью:

— Я не могу нарушить данной Богу клятвы. Даже ради родного отца, которого я очень люблю. Пожалуйста, передайте ему, что за сына он краснеть не будет. Наступит час, и мой отец тоже придет к Богу, хоть сейчас и не верует в него, и я тогда стану его поводырем в Царствие Божье. Спасибо вам за вашу заботу, тетушка Устинья, а о тебе, дорогая сестрица, я буду… — И тут у него сорвался голос. — Прощайте, — прошептал он ни на кого не глядя и быстро зашагал в сторону своей обители на горе.

Устинья смотрела ему вслед и по щекам ее текли слезы. Ей показалось, что она второй раз теряет своего Яна. Маша взяла Устинью за руку и положила голову ей на плечо.

— Не плачь. Он… фанатик. Я боюсь таких людей, Устинья. Господи, но как же он мне дорог!..

Устинья приехала в дом у реки под старое Рождество. Раньше она приехать никак не могла — Маша сразу после их возвращения заболела корью. Болела тяжело, но Устинья пошла грудью на приехавших из инфекционной больницы врачей, сказала: «Не отдам! — И добавила по-польски: — Idz do diabla», что означало «Проваливайте ко всем чертям».

Она сама колола ей пенициллин, когда возникла угроза осложнения, каждое утро насильно заставляла пить клюквенный сок, поила и растирала собственноручно приготовленными настоями трав. А главное, сидела с ней днями и ночами, слушала, кивала головой, утирала слезы, целовала.

Берецкий, которого вызвали сразу после отбитой Устиньей атаки, как ни странно, оказался на ее стороне. Он не стал скрывать от Николая Петровича, что положение тяжелое, не стал и пугать его. Сказал лишь:

— С корью ее организм справится в два счета, что касается остального, положимся на волю судьбы. Я понимаю, слова подобного рода, должно быть, странно слышать от врача, однако врачи как раз и есть самые закоренелые фаталисты. Надеюсь, судьба проявит к этой девочке милосердие…

Берецкого очень интересовало, куда делась Марья Сергеевна, но он не осмеливался задать этот вопрос Николаю Петровичу, притворившись, что удовлетворен его объяснением про родственников, живущих в калмыцких степях и кумыс. У Устиньи спросил, в отсутствие Николая Петровича, разумеется, — они сидели в столовой и пили чай, Маша спала в своей комнате, Вера ушла в магазин:

— Марья Сергеевна скоро приедет?

— Не знаю, — буркнула застигнутая врасплох Устинья. И поперхнулась чаем.

— А как ее здоровье? — Берецкий безошибочно догадался по лицу Устиньи, что за столь долгим отсутствием Марьи Сергеевны кроется какая-то тайна.

— Физически она в полном порядке — похорошела, поправилась. Да нет, она не просто похорошела — она стала изумительно красива, — рассказывала Устинья, вспоминая Машу такой, какой видела в последний раз.

— Я очень рад. Искренне рад. — Берецкий улыбнулся, правда, как-то неестественно. — Выходит, свежий воздух пошел ей на пользу. Ну и когда она думает вернуться домой?

Устинья подняла голову от чашки с чаем и посмотрела Берецкому прямо в глаза. Она доверяла этому человеку с первой их встречи, однако была далека от того, чтобы разглашать семейную тайну.

— Мне кажется, ей здесь делать нечего. У них с Николаем Петровичем сложились довольно странные отношения. Думаю, вы, как врач, догадываетесь об этом.