Николая Петровича кольнуло в сердце полузабытое, но очень счастливое ощущение, связанное с Машей. Это когда она, благоухающая французскими духами и шампанским, обвивала руками его шею, шептала в ухо: «Пошли к нам. Я хочу тебя…» Как давно это было, каким счастливым казался сейчас тот короткий отрезок его жизни, наполненный музыкой Шопена и Листа, шелестом Машиных шелков, ее причудами, смехом, слезами. Той Маши нет больше на свете, зато есть женщина, которая может помешать ему стать тем, кем он непременно должен стать в силу своих умственных, организаторских и прочих способностей. Да, ему очень нужна Москва, ибо это — блистательная вершина любой карьеры, но еще больше нужна Москва стремительно взрослеющей Машке. Провинция есть провинция, и выше себя здесь не прыгнешь. В Москве же можно все.

— Если я разведусь с ней, Москвы мне не видать, — рассуждал Николай Петрович. — Развестись можно потом, уже получив эту должность. Но разводиться с больным человеком как-то неэтично, верно? Иное дело, если она вдруг бросает меня и уходит к другому… Тут все начинают жалеть брошенного и осуждать его бывшую жену. И вряд ли кому-то придет в голову вспомнить, что она была не в себе.

— Но она ведь Машкина мать, Петрович, — напомнила Устинья.

— Машка ее почти забыла. Между прочим, благодаря тебе. Да и какая она мать? Наверное, и не помнит уже, что у нее есть дочь.

— Она больной человек, Петрович.

— Я с тобой совершенно согласен. Но больные должны лечиться, а не заниматься развратом. Надеюсь, мать этого ее полюбовника не знает, чья она жена?

— Маша сказала им все, как есть, но ей вряд ли поверили. Ну, а я сказала, что она на самом деле младшая сестра твоей жены.

— Ум-ни-ца. Что бы я без тебя делал? Кстати, а где ее паспорт?

— У меня, — ответила Устинья. — И метрика тоже. Дело в том, что я… никакая ей не сестра.

— Да? — без всякого интереса отозвался Николай Петрович, ибо думал сейчас о своем. — А кто же?

— Я настоящая жена Анджея Ковальского. То есть его жена по паспорту.

— Ну да, скажешь тоже. — До Николая Петровича не сразу дошел смысл слов Устиньи. — Я, правда, догадывался, что были между вами какие-то шуры с амурами, ну да почему бы им не быть, если ты Машина сестра?

— Никакая я ей не сестра, — решительно повторила Устинья. — Впрочем, доказать тебе ничего не могу — в войну у меня пропала метрика, ну а по паспорту я Ковальская. Это фамилия моего мужа.

— Ну и дела… — Николай Петрович плеснул в стакан водки и залпом выпил. — Знал бы наш главный гэбэшник, кого собрал в своем доме хозяин области. — Он расхохотался. — Черт побери, я ведь на самом деле про тебя ничего не знаю. Да и, признаться, не хочу знать. — Он вдруг притянул Устинью к себе. — Нравишься ты мне, давно нравишься… — Он положил ей руку на колено, и она ее не убрала, хотя ей ни сейчас, ни раньше не хотелось иметь интимных отношений с Николаем Петровичем. — А что если нам узнать друг друга чуточку поближе, а?

Устинья почувствовала, как ладонь Николая Петровича скользнула выше, видела совсем рядом его заблестевшие от возбуждения глаза, слышала прерывистое дыхание мужика, давно не спавшего с бабой. В ней самой все было мертво, точно пожар, уничтоживший дом у реки, спалил заодно и тело и душу. И ей было сейчас совершенно безразлично, где лежит ладонь Николая Петровича и все прочее.

Он истолковал ее молчание иначе. Встал, запер дверь на ключ и, вернувшись к тахте, начал снимать брюки.

Устинья смотрела на него без каких бы то ни было эмоций, думая о том, позволить или нет этому мужчине сделать с ней то, что он намеревается сделать. Он ей вовсе не противен, как было раньше, но она не испытывает и давно уже не испытывала к кому-либо желания и нет никакой разницы в том, позволит она или нет этому здоровому, ухоженному мужику приласкать ее давно никем не ласканное тело.