Любимые и покинутые - Наталья Калинина (1994)

В одно из своих возвращений домой она застала в полутемной от прикрытых ставен столовой маму и Колю. Они о чем-то говорили до ее появления — она слышала их голоса еще поднимаясь по ступенькам крыльца. При виде Машки оба как по команде встали. У Марьи Сергеевны пылали щеки, Коля молодецки подкручивал усы.

— А мы с Колей тебя дожидались, — как-то виновато сказала Марья Сергеевна, беря из рук дочки бидон с молоком и ставя его на середину стола. — Коля приглашает нас прокатиться на катере. Я сейчас надену шляпу, а тебе принесу панамку.

Марья Сергеевна выбежала из комнаты с какой-то ненатуральной поспешностью и долго не возвращалась. Машка смотрела на Колю, размышляя, попросить или нет у него прощения за стертый тополиным листиком поцелуй. Как вдруг он шагнул к ней, присел на корточки, громко хрустнув суставами, и, взяв в свои большие шершавые ладони маленькие Машкины ручки, бережно поцеловал их каждую по очереди. Она засмущалась и, не зная, что ей делать от этого почти женского смущения, уткнулась лбом в Колину грудь. Он тут же подхватил ее на руки, крепко прижал к себе, прошептал дрожащим от едва сдерживаемых слез голосом:

— Я крепко твоего папу любил. И маму люблю. А тебя, моя маленькая панночка, больше всех на свете.

В тот момент Машка ничего не поняла. Слово «любовь» в ту пору еще не приобрело для нее того трепетного до боли смысла, в который облекает его девичество. От этого слова еще веяло на нее домашним покоем, сказками, парным молоком. Она сказала Коле:

— Ты теперь часто будешь у нас бывать, да? Я по тебе скучала. И мама тоже. (Это последнее она придумала на ходу, сама не зная, зачем и почему.) Я покажу тебе то место, где мы с Устиньей купаемся, ладно?

Когда катер проплывал мимо вербного леска, Машка сняла панамку и помахала ею Устинье. Она не видела ни ее, ни корову, но знала, что они обе там, в серебристо-зеленых зарослях леса. А Марья Сергеевна отвернулась и впилась зубами в указательный палец левой руки. Так больно, что зубы заломило.

Теперь Соломины жили в просторной квартире с дубовым паркетом и добротной казенной мебелью. Два раза в неделю шофер Виктор привозил большую картонную коробку со всевозможными продуктами и деликатесами, домработница Вера ходила за хлебом и молоком, варила обед, играла по вечерам с Машкой в «пьяницу», «ведьму» и даже «жмурки», громко топая толстыми ногами по натертым до блеска половицам, пока Марья Сергеевна ездила на примерку к портнихе, выбирала мех на шубку, посещала премьеры в местном драмтеатре и театре оперетты. Николая Петровича она видела только вечерами. Дочь же иногда не видела по нескольку дней.

Как-то во время ужина Николай Петрович мягко упрекнул жену, что она мало уделяет дочке внимания, и Марья Сергеевна вдруг громко расплакалась. Николай Петрович не ожидал от жены столь бурной реакции на свои слова. Он встал, подошел к ней, обнял за плечи и поцеловал в теплый душистый затылок. А она отняла от лица ладони и прошептала, уставившись в сахарницу с двумя криво нарисованными подснежниками:

— Знал бы ты, как мне хочется умереть.

Николай Петрович опешил. Он опустился перед Марьей Сергеевной на колени, прильнул головой к ее плоскому, схваченному нервной спазмой животу.

— Родная моя, что мне сделать, чтобы тебе захотелось жить? — безнадежно упавшим голосом спросил он.

— Если честно, Коля, нам с тобой лучше не жить под одной крышей, — сказала Марья Сергеевна не без мелодраматического надрыва в голосе.

— Крыша-то она широкая, и я останусь под ней, что бы ты ни сделала, — сказал Николай Петрович, искренне готовый простить жене измену, почудившуюся в ее странном поведении.

— В том-то и дело, что ничего я не сделала и никогда, наверное, не смогу сделать, — сказала Марья Сергеевна. — Да если бы я вдруг любовника завела, ты должен был бы его своим лучшим другом сделать, потому что это значит, я еще на что-то способна. А ведь я, Коля, как женщина, больше ни на что не способна.