Мужчина, которого она забыла - Роуэн Коулман (2016)

По-настоящему я помню об отце только два случая, и один из них имел место, когда я последний раз видела его перед смертью. Он принял меня за Хэтти, свою сестру.

Мама разговаривала на кухне с врачом, а я сидела на лестнице в холле. В те дни я постоянно там торчала – старалась подслушать, что происходит. Папа лежал в постели, в комнате, которая раньше была столовой. Когда он позвал к себе, я долго не хотела идти сама, ждала, что откликнется мама – придет, закроет за собой дверь и, как обычно, станет тихо его успокаивать. Однако мама беседовала с врачом на кухне, а у папы был расстроенный голос, поэтому я пошла к нему. Мне не нравилось, что ему страшно, – от этого становилось страшно и мне. У папы была прогрессирующая пневмония, он даже сидеть не мог. Я подошла вплотную к постели, чтобы он меня видел.

– А, это ты, вонючка, – просипел он. – Скажи маме, что это не я сломал твою чертову куклу.

Я не поняла и наклонилась ближе.

– Какую куклу, пап?

– Ты такая плакса, Хэтти. Плакса и ябеда.

Тут он крепко ухватил меня за волосы и потянул вниз, так что я на короткий миг прижалась носом к постели, провонявшей мочой и потом – ни вздохнуть, ни пошевелиться. А потом отпустил. Я в ужасе отступила. Голову саднило, из глаз брызнули горячие слезы, хотя я ненавидела плакать и гордилась тем, что никогда не реву по пустякам. Отец не сводил с меня бледно-голубых глаз, в которых когда-то играл озорной огонек. Теперь они смотрели мимо меня – в другой мир, в другое время, на другую девочку.

– Ну, прости, – сказал он мягче. – Не реви, я не хотел тебя обидеть. Знаешь, давай после обеда пойдем к ручью? Будем плескаться, пока ноги не посинеют. Наловлю тебе головастиков, посадим их в ведро и вырастим лягушек.

Тут вошла мама, увидела мои слезы и выпроводила меня из спальни. Только ее голос, мягкий и успокаивающий, доносился из-за двери. А к вечеру папы не стало.

7

Клэр

Поезд качается из стороны в сторону и стучит по рельсам, отмеряя секунды – тук-тук, тук-тук. На стене висит карта метро, и я сосредоточенно смотрю на нее, чтобы не потеряться – не только в этом огромном лабиринте, но и во времени. Нужно помнить, что я делаю. Нужно помнить зачем. Что бы ни случилось, эти две вещи забывать нельзя.

Я в Лондоне. Я ищу Кэйтлин.

Я думаю об этом с того дня, как моя прогулка – моя экспедиция по спасению дочери – не продвинулась дальше пешеходного перехода. Чувствую себя водителем-новичком: нельзя отвлекаться от цели ни на секунду, иначе съедешь на обочину и поскачешь по ухабам, – а сноровки для этого у меня нет. Я стараюсь восстанавливать жизненно важные навыки быстрее, чем теряю их. Это как подниматься по эскалатору, который работает на спуск: если удастся остаться на месте, уже хорошо. Все лучше, чем ехать вниз.

Нам выходить через две станции. Я это помню и очень довольна собой. И вместе с тем гляжу, как в окне медленно тает мое полупрозрачное отражение. Вот бы и в жизни так: чем дальше заходит болезнь, тем призрачней становилось бы тело. Насколько удобней было бы – и легче для всех, включая меня! Мы бы тогда представляли, чего ждать, и буквально, и метафизически. Не знаю, есть ли в моих рассуждениях какой-нибудь смысл, но мне нравится, что я помню слово «метафизически».

Мама рядом с моим призрачным отражением читает газету, осторожно положив руку возле моей – как бы невзначай поддерживает связь. С другого бока сидит девушка с проколотой верхней губой. Я поворачиваюсь к соседке и смотрю на нее в упор. Пять металлических гвоздиков тускло блестят на бледной коже, подчеркивая идеальную линию губ. На девушке белая куртка из искусственного меха поверх темно-красной рубашки. Та расстегнута до середины, а в центре груди виднеется шрам – может быть, от операции на сердце. В каждой ямочке, где когда-то был стежок шва, сверкает крошечный драгоценный камушек. Я улыбаюсь.