– Мы с тобой давно не видались, – продолжал он начатый разговор, – я здесь пришит благодаря своей практике. Правду сказать, мне чертовски повезло. После нескольких случаев удачного излечения пациенты потекли ко мне рекой – я едва справляюсь, и уже не остается времени, чтобы поехать куда-нибудь для своего удовольствия… А ты – член правительства, и без таких важных особ трудно обойтись в министерстве. Скажи-ка, Георг, когда тебя сделают министром?

– Да, надо полагать, еще не скоро, – засмеялся Георг. – Пока я только чиновник при министерстве.

– А также правая рука министра и душа всего управления. О, мы ведь тут прекрасно знаем, что и как делается у вас в столице; знаем, что ты имеешь все шансы на пост губернатора. Кстати, как обстоит дело с губернаторским постом в Р.? Теперешнему превосходительству, кажется, тяжеленько приходится?

– Положение, во всяком случае, не таково, чтобы не испытывать больших трудностей. Но откуда ты все это знаешь?

– Многое слышу от тестя. Наш милый город Р. всегда находится в оппозиции, такова уж его старая привычка. Новый правитель – олицетворение либерализма и доброжелательности к людям, жителям не в чем упрекнуть его, и именно это их бесит. Маленький любезный господин, одинаково вежливый со всеми, для них недостаточно величествен. Я думаю, они искренне жалеют о властном деспоте, который хотя и держал их в ежовых рукавицах, зато умел им импонировать.

– Ты несправедлив к нашему городу, – возразил Георг. – Он храбро боролся за свои права и сумел отстоять их. Чего действительно недостает, так это такой сильной личности, какой был Равен и перед которой преклонялись даже враги. Теперешний губернатор честен и справедлив, но отнюдь не выдающаяся фигура и, пожалуй, не дорос до такого ответственного поста. Так ты говоришь, что советник все еще живет в Р.? А я думал, что он в конце концов решился переселиться сюда, чтобы быть поближе к дочери.

– Какая оскорбительная мысль! – шутливо воскликнул Макс. – Чтобы мой тесть соблаговолил водворить свою персону в какой-то презренной республике? Уж и то огромное самопожертвование, что он ежегодно приезжает к нам погостить! Посещения его непродолжительны, но это и лучше; не потому, чтобы я боялся его близости, нет, между нами будь сказано – папаша-советник у меня в повиновении, но с моим отцом он не мог бы ужиться: уж слишком они разные люди.

– Макс, твой отец очень постарел, – сказал Винтерфельд, – я даже не ожидал увидеть его таким.

– Он не может забыть смерть Равена. Воспоминание о несчастной минуте, когда друг юности пал от его руки, отравляет ему жизнь. Я надеялся, что время смягчит его горе, но он все больше поддается ему, и я вижу, что ему уже недолго жить с нами… Мне, как врачу, хорошо видны роковые признаки.

Лицо молодого доктора сделалось грустным, как и лицо Георга, когда он вполголоса проговорил:

– Он не может оторваться от того, что когда-то любил, и воспоминания убивают его… Я понимаю это…

– Да, ты тоже, кажется, не прочь убиваться от «воспоминаний»! – с внезапно вспыхнувшим гневом перебил Макс. – Когда мы виделись в последний раз, ты ничего не хотел объяснить мне; теперь у тебя прямо элегическое настроение. Ну, признавайся же наконец!

– Оставь! Ты ведь знаешь, что я неисправим, а в известных вопросах даже и ты не понимаешь меня.

– Ну, разумеется, как неисправимого реалиста, ты не можешь допустить меня в святая святых твоих чувствований. За тебя следовало бы приняться моему отцу; ваши души всегда были родственны, и он, наверное, понял бы твои «идеальные побуждения», которые я – не сердись, Георг, – считаю просто бреднями.

Винтерфельд нахмурился и отвернулся. Однако Макс продолжал, нимало не смущаясь: