Друг человечества - Уильям Локк (1994)

Она исчезла, а Септимус стал на колени перед каминной решеткой и зажег бумагу. Через несколько минут загорелись и дрова; тяга была хорошая, и сразу же вспыхнул яркий огонь. Не обращая внимания на комнату, маленькую и нарядную, как бонбоньерка, всю заставленную мебелью и безделушками, обличавшими легкомысленный нрав хозяйки, он подставил теплу свои окоченевшие руки — прежде всего необходимо было согреться, он совсем застыл. Но тут в гостиную вихрем ворвалась Эмми, трагически восклицая:

— Ее нет! И я не знаю, где она.

Лицо у нее было белое, как полотно, под глазами темные круги, в глазах светилось безумие.

— Может быть, она решила пройтись? — предположил Септимус, как будто у лондонских горничных в обычае прогуливаться в восемь часов утра в тумане.

Но Эмми даже не слышала его. Отсутствие горничной, сознание полного своего одиночества доконало ее. Последняя соломинка сломалась. Эдит, на которую она возлагала все свои надежды, мечтая о физическом комфорте, исчезла бесследно. Изнемогая, Эмми опустилась в кресло, придвинутое для нее Септимусом поближе к огню. У нее не было сил даже плакать. Мрачно глядя перед собой в пространство, она заговорила тихим монотонным голосом:

— Что же мне теперь делать? Я не знаю. Эдит могла бы мне помочь. Надо уехать, где-нибудь спрятаться. Здесь я оставаться не могу. Зора, наверно, приедет. Нужно, чтобы она уже не застала меня. Эдит знает, как это делается; она сама прошла через это. Она увезла бы меня куда-нибудь, за границу или в деревню, где я бы и жила, скрывшись от людей, пока все не кончится. Это было так неожиданно… когда пришла весть о его женитьбе, я точно с ума сошла — не сумела ничего придумать. Эдит могла бы мне помочь. А теперь она неизвестно куда делась. Боже мой! Что же мне делать?

Она продолжала говорить вслух, забыв сдержанность и женский стыд, выдавая чужому мужчине самую заветную тайну, словно речь шла о каких-то пустяках. В своем горе Эмми даже не подумала о том, что Септимус — мужчина. Она говорила сама с собой и для себя, давая волю всему, что накопилось в ней за эту ужасную ночь. Недоумение Септимуса достигло предела. И вдруг — словно ракета взвилась вверх и озарила мир огненным дождем искр. Он все понял и оцепенел от ужаса и боли.

Унылый свет зимнего утра слабо просачивался сквозь спущенные занавеси, добавляя горькой ироничности к нежному свету электрических лампочек под розовыми колпачками, а две странные человеческие фигуры стояли друг перед другом причем каждый из этих двух людей не замечал трагической нелепости другого: женщина, растрепанная, с сумасшедшими глазами; мужчина в расстегнутом пальто, из-под которого виднелся смятый смокинг; она — в съехавшей на бок шапочке, он — в галстуке с бантом, оказавшимся где-то за ухом, над воротничком. И в этой обстановке фарса разыгрывалась жесточайшая трагедия женской души.

— Боже мой! Что же мне делать?!

Септимус смотрел на нее, заложив руки в карманы. В одном из них пальцы его нащупали свернутый клочок бумаги. Он рассеянно вытащил его — бумажка была вся засаленная — и бросил в огонь, но бумага упала не в камин, а за его решетку. В минуты крайнего нервного напряжения люди иногда обращают внимание именно на мелочи. Эмми посмотрела на бумажку. Что-то в ней показалось ей знакомым. Она нагнулась, подняла клочок с пола и развернула.

— Это чек, — сказала она. — Почему вы хотели его сжечь?

Септимус взял у нее из рук бумажку, посмотрел и сообразил, что это чек на двести фунтов, выданный ему Клемом Сайфером.

— Благодарю вас, — проговорил он, сунув чек в карман пальто.

И тут же по ассоциации вспомнил:

— Я знаю, что мы можем сделать: поехать в Неаполь.

— Зачем? Какая польза? — возразила она, серьезно отнесясь к его предложению.

В растерянности он принялся пальцами ерошить волосы.

— Какая польза? Я не знаю.