Друг человечества - Уильям Локк (1994)

— Интересно, что он о вас подумал.

— Во всяком случае, он представил меня своей матери, — серьезно возразил Септимус, и Эмми, глядя на него, расхохоталась — впервые за много дней.

— Я снял на месяц квартиру и нанял тетку, которая умеет готовить, тоже, — добавил Септимус.

— Что такое?! — вскричала Эмми, до сих пор не придававшая серьезного значения его рассказу. — Как же вы решились? Ведь вы ничего в этом не смыслите!

Она разволновалась, надела шляпку и потребовала, чтобы Септимус тотчас же повез ее смотреть квартиру. Но опасения Эмми оказались напрасными. Она нашла хорошо меблированную небольшую квартирку, где их встретила полногрудая, широко улыбающаяся консьержка, которая, судя по ее виду, могла бы быть матерью двадцати бравых зуавов, и не менее почтенная, с добрым лицом матрона, ее сестра, мадам Боливар — та самая тетка, которая умела готовить.

Таким образом, подобно тому как вороны кормили пророка Илию, зуавы и прочая случайная птица, когда это оказывалось необходимым, помогали Септимусу. В частности, мадам Боливар совсем по-матерински приютила их обоих под своим широким крылом, к несказанной радости и утешению Эмми. Славная женщина была эта мадам Боливар, умевшая не только готовить, но и штопать чулки и чинить белье, т. е. делать то, чего легкомысленные пальчики Эмми совсем не умели. Она знала секреты приготовления чудеснейших домашних настоек от всевозможных болезней, гадала на картах и могла болтать без умолку на любую тему. При этом чем меньше был ей знаком предмет разговора, тем больше у нее находилось, что о нем сказать, — а это великий дар. Ее болтовня помогала Эмми скоротать немало тяжких и грустных часов.

Жизнь Эмми была замкнутой и однообразной. Септимус приходил ежедневно. Время от времени, в те часы, когда Септимус бывал у нее, Эжезипп Крюшо также являлся засвидетельствовать свое сыновнее почтение мамаше, мамашиному бульабессу (консьержка была родом из Марселя, где любят это блюдо) и ее мателоту из угря — роскоши, которой он на свои полфранка в день не мог себе позволить, — и, как добрый племянник, поднимался наверх, справиться о здоровье тетки, а заодно и прекрасной иностранки. В маленькой квартирке он был единственным гостем из внешнего мира, и так как здесь радушно принимали и угощали божественным нектаром, приготовленным из шотландского виски и мараскина (этим тонкостям Эмми научилась у одного известного лондонского режиссера), Крюшо приходил так часто, как только позволяли его весьма строгие понятия о приличиях.

Странные это были сборища в тесном, заставленном мебелью крохотном «салоне». Эмми с пушистыми светлыми волосами и перламутровым личиком, в изящном халатике, лениво лежащая на диване, утопая в подушках, — она послала Септимуса в магазин приобрести пару, так как во Франции в меблированных комнатах подушки набивают чем-то, напоминающим по твердости цемент, а он привез на извозчике целую дюжину, и теперь вся комната была ими завалена; Септимус с его кроткими голубыми глазами и волосами, торчащими дыбом, как у человека, увидевшего привидение; Эжезипп Крюшо, с виду совсем разбойник в своем живописном костюме, но в обращении мягкий и обходительный, сидящий по-солдатски навытяжку на стуле с прямой спинкой; мадам Боливар в дальнем углу, с обнаженными толстыми руками, скрещенными впереди на синем переднике, с видом заботливой доброй хозяйки наблюдающая за всеми.

Разговор шел по-французски, так как единственное английское слово, которое знали Эжезипп и его тетка, было распространенное ругательство. По временам Эмми вставляла словечко — одну из фраз, заученных еще в школе, — звучащее довольно необычно для француза, хотя Эжезипп и уверял ее, что никогда еще не встречал англичанки, которая бы говорила по-французски с таким чисто парижским акцентом; Септимус владел французским очень недурно.