Признание в любви - Тасмина Перри (2013)

– Шестидесятые стали началом сексуальной революции. Филипп Ларкин, кажется, когда-то писал, что все началось между запретом «Леди Чаттерлей» и первой пластинкой «Биттлз». Но общество менялось и задолго до этого. В начале пятидесятых ваши ровесницы одевались, подражая своим родителям, а уже в пятьдесят восьмом появились рок-н-ролл, тедди-бои[14], расовые беспорядки и кофе-бары – это было рождение эры тинейджеров. Впервые люди задумались о том, что молодежь может быть другой.

Эми засмеялась, вспомнив о том, что, работая в гараже, ее папа включал Элвиса так громко, что дрожал верстак.

– Мой отец всегда говорил, что мир изменился благодаря Элвису.

Джорджия сухо улыбнулась.

– Желание присвоить себе все заслуги типично для вас, американцев. Но на этот раз, возможно, вы и правы. Мне кажется, что истина заключается в готовности изменяться. Все происходило слишком быстро. Современная история наверняка рассматривает 1958 год как выдающийся.

– А вы как думаете?

Джорджия кивнула, ее взгляд стал рассеянным.

– То лето я едва ли когда-нибудь забуду, – тихо сказала она.

Глава 5

Март 1958 года

– Ах, Лондон! Я уже чувствую это в воздухе, – сказала Эстелла Гамильтон, открывая окно в купе поезда и перебрасывая длинные волосы цвета меди себе на плечо жестом, который подошел бы великой театральной диве, готовящейся к выходу на сцену.

– Самое время, – пробормотала ее дочь Джорджия, не видя ничего, кроме серых бетонных зданий, фабрик и задних стен унылых домов массовой застройки.

Путешествие из Девона оказалось длинным и скучным, множество загадочных остановок в пути делали его еще более невыносимым, и Джорджии отчаянно хотелось выкурить сигарету. У нее в чемодане лежал неплохой запас «Галуаз», купленных еще в «Гаре дю Норд», а чемодан был совсем недалеко, в багажном отделении. Но какими бы либеральными ни были взгляды ее матери, девушка сомневалась в том, что та поймет: ее дочери для успокоения нервов нужен никотин. По правде говоря, Эстелла вообще не понимала своей восемнадцатилетней дочери.

– Что-то не так? – спросила она, с подозрением глядя на Джорджию.

– Просто я жалею, что не могу вернуться в Париж, – сказала девушка, и в ее голове возникла вереница образов, словно цветное кино, смонтированное, чтобы мучить ее.

Красивые мужчины писали стихи за столиками уличных кафе, девушки в полосатых свитерах ехали на велосипедах вдоль Сены, суровые дамы в мехах покупали уток и пирожные в магазинчиках на рю Сент-Оноре и фотографировались на фоне Эйфелевой башни. Город Света был полон бесконечной красоты и чудес, и Джорджия больше всего хотела снова оказаться там.

– И что бы ты делала в Париже? – спросила Эстелла безо всякой язвительности.

– Я хочу стать писателем, ты же это знаешь.

– И как бы ты зарабатывала себе на жизнь, дожидаясь, пока что-нибудь опубликуют?

– Ты жила в Париже в моем возрасте, и ты справилась.

– Это другое. Я стала натурщицей.

– Может, и я смогла бы таким образом заработать немного денег?

Никогда прежде Джорджия не осмеливалась говорить при матери о чем-либо подобном. И, хотя мысль о том, что ей придется несколько часов позировать перед художником или скульптором, казалась девушке скучной и глупой, Джорджия любила слушать рассказы Эстеллы о ее приключениях в молодости, проведенной во Франции.

Эстелла, дочь цирковых артистов, никогда не испытывала давления, которому хотелось бы противостоять. Слишком маленький рост – и, как сказали бы некоторые, слишком оригинальная внешность – отрезали ее от мира высокой моды. Но она была востребованной натурщицей для некоторых знаменитых художников того времени, включая Родена и Пикассо, наблюдала, подмечала, а затем, вернувшись в Англию, и сама занялась скульптурой и живописью.

– Ты хочешь стать натурщицей? – с удивлением спросила Эстелла.

– Все говорят, что мы с тобой похожи.