Семейные тайны - Кристин Сэлингер (2000)

— На улице похолодало. А я забыла пиджак.

— Не настолько. Иди сюда, Сибилл.

— Нет, я уезжаю. Голова разболелась. Я… нет, не трогай меня.

Не обращая внимания на ее слова, он решительно притянул ее к себе и крепко обнял.

— Все хорошо, детка.

— Нет. — Ей хотелось вопить. Неужели он слепой? И глупый? — Мне не следовало приходить. Твой брат меня ненавидит. Сет боится. Ты… твои… я… — О, как больно. Грудь разрывается. — Отпусти. Я здесь чужая.

— Вовсе нет.

Он видел, как она и Сет смотрели друг на друга, как между ними возникала некая связь. Ее глаза ярко-голубые, его — сияющие. Он даже будто уловил какой-то щелчок.

— Никто не питает к тебе ненависти. Никто тебя не боится. Поплачь. — Он прижался ртом к ее виску и готов был поклясться, что чувствует, как вибрирует и шипит в нем боль. — Поплачь.

— Я не собираюсь устраивать здесь спектакль. Принеси, пожалуйста, мою сумку, и я уеду.

Она держалась стойко. Казалось, вся обратилась в мрамор. Но этот мрамор уже дал трещину и лопался от внутреннего давления. Если она не позволит своим чувствам излиться наружу, то просто взорвется, решил Филипп. Значит, он должен подтолкнуть ее.

— Он вспомнил тебя. Вспомнил, что ты любила его.

В ней что-то хрустнуло, разбилось вдребезги. Острые осколки вонзились в разбухшее сердце.

— Я больше не могу. Это невыносимо. — Она судорожно вцепилась ему в плечи, сжимая и разжимая пальцы. — Она забрала его. Забрала. Я чуть не умерла от горя.

Сибилл всхлипывала, теперь уже крепко обхватив его за шею.

— Я знаю. Знаю. Так всегда бывает, — тихо сказал Филипп. Он поднял ее на руки и, прижимая к груди, присел с ней на траву. — Излей свое горе.

Она отчаянно рыдала, жгучими слезами орошая его рубашку, а он укачивал ее и думал. Холодная? Безучастная? Вовсе нет. Просто боится душевной боли.

Он не увещевал ее, не успокаивал, даже когда она сотрясалась всем телом так сильно, что казалось, у нее вот-вот переломятся кости. Он не сулил ей утешения, не предлагал советов. Он знал цену очищению и поэтому просто гладил ее и покачивал, пока она выплакивала свою боль.

На крыльцо вышла Анна. Филипп мотнул ей головой, отправляя обратно в дом. Дверь закрылась, они снова остались одни. А он все гладил и гладил ее, медленно покачиваясь с ней на руках.

Наконец слезы иссякли, и, выдохшаяся и сконфуженная, она затихла у его груди. Голова гудела, в горле и желудке ощущалось жжение.

— Извини.

— Не надо извиняться. Тебе нужно было выплакаться. Как никому другому.

— Слезы проблем не решают.

— Это как сказать. — Он встал, поставил ее на ноги и подвел к своему джипу.

— Садись.

— Нет, мне нужно…

— Садись, — повторил он с едва заметным раздражением в голосе. — Сейчас принесу сумку и пиджак. — Он усадил ее на пассажирское сиденье. — Но машину ты не поведешь. И ночью я тебя одну не оставлю.

У нее не было сил спорить. Она чувствовала себя опустошенной и жалкой. Только бы добраться до гостиницы. Она сразу ляжет спать. Проглотит таблетку снотворного и провалится в забытье. Думать она не желает. Если начнет думать, к ней вернется боль. И затопит ее.

Из дома вышел Филипп с ее вещами. В его угрюмом лице читалась несгибаемая решимость. Не в состоянии бороться с собственным малодушием, Сибилл закрыла глаза.

Филипп не произнес ни слова. Просто сел рядом с ней за руль, пристегнул ее к сиденью ремнем безопасности и завел мотор. Он не нарушал благословенного молчания всю дорогу до гостиницы. Она не возражала, когда он вошел вместе с ней в вестибюль, не возражала, когда он вытащил из ее сумочки ключ и отпер дверь.

Взяв за руку, он повел ее прямо в спальню.

— Раздевайся, — скомандовал он и, видя, что она не двигается, таращась на него опухшими покрасневшими глазами, добавил: — Боже мой, я вовсе не собираюсь на тебя бросаться! За кого ты меня принимаешь?