Горький мед любви - Пьер Лоти (2007)

Перед ним, как ураган, как вихрь яростной бури, пронесся рой призраков. От их легкого прикосновения на раскаленном песке засверкали искры. Воздушные танцоры поднялись по спирали ввысь и, как дым на ветру, растаяли в голубом эфире.

Жан почувствовал, что могучие крылья поднимают его, влекут вслед за ними, и подумал, что умирает. Но это была лишь мышечная судорога, новый приступ жестокой боли.

Струя розовой крови хлынула из горла, и кто-то шепнул в самое ухо:

— Тжан!.. иди в хоровод!..

Им овладел покой, и, почти не ощущая боли, он снова опустился на песчаное ложе.

С изумительной ясностью промелькнули перед ним картины далекого детства. Он услышал знакомую песню, которой мать убаюкивала его в колыбели, и вдруг деревенский колокол громко зазвучал в пустыне к вечернему Angelus. По его смуглым щекам полились слезы, и солдат с детским жаром стал повторять забытые молитвы, потом взял надетый матерью образок Св. Девы и с бесконечной любовью прижался к нему губами. Молитва, льющаяся из его души, была та же, что шептала по вечерам его наивная мать. Озаренный последней надеждой, он громко повторял эти вечные слова: «мы встретимся на небе», и его голос замирал в гнетущем молчании пустыни.

Было уже около полудня. Жан страдал все меньше — раскаленная солнцем пустыня казалась огромной пылающей печью, но ее жара он даже не чувствовал. Высоко поднималась грудь, точно для того, чтобы вдохнуть больше воздуха; рот открылся, как бы прося воды. Но вот зной притупил его сознание, в последний раз широко открылся рот, и Жан умер.

XXVII

Когда Фату-гей вернулась от марабу с таинственным мешочком, женщины союзного племени рассказали ей, что сражение уже кончилось. Запыхавшаяся и усталая, она бросилась в лагерь, неся на спине завернутого в синий лоскут спящего ребенка. Первым, кого она увидела, был мусульманин Ниаор. Он перебирал амулеты и взглянул на нее мрачно.

Она отрывисто крикнула на местном наречии: «Где он?»

Ниаор выразительным жестом указал на юг Диамбура в сторону полей Диалакара: «Там, — ответил он, — ушел в рай».

XXVIII

Весь день провела Фату-гей в лихорадочных поисках, блуждая по пескам и зарослям и таская на спине спящего младенца. Уходила, возвращалась, порой металась, как потерявшая детенышей пантера. Она обыскала все кусты, все колючие заросли.

Наконец, около трех часов, она увидела на бесплодной равнине мертвую лошадь, за ней — красную куртку, вторую, третью… Здесь спаги были разбиты и погибли! Тонкие тени мимоз и тамарисков кое-где покрывали желтую почву спутанной сеткой. Вдали, на синем горизонте бескрайней равнины, виднелся силуэт деревни с островерхими хижинами. Дрожа от ужаса, Фату-гей остановилась — она узнала его. Это он лежит с раскинутыми руками, обратя к солнцу лицо и открыв рот.

Фату стала перебирать висящие на шее гри-гри и машинально шептать языческие заклинания. Она не двигалась с места, бормоча и устремив в одну точку налившиеся кровью глаза. Но вдруг заметила двух женщин вражеского племени, приблизившихся к покойникам, и догадалась о том, что должно произойти что-то ужасное.

Старые, отвратительные, зловонные негритянки с лоснящейся на солнце кожей подошли к мертвецам, звякая гри-гри и стеклянными побрякушками, и стали переворачивать их ногами, сопровождая это наглыми жестами, шутками и смехом, похожим на визг обезьян, — они оскверняли мертвых, глумились над телами. Потом содрали с их одежды золоченые пуговицы и нацепили на свои курчавые волосы, сняли стальные шпоры, красные куртки и пояса…

Фату-гей притаилась за кустом и вся подобралась, как готовая напасть кошка. Когда женщины подошли к Жану, она прыгнула, готовая вцепиться им в глаза ногтями и испуская животные крики, проклиная этих старух на непонятном им наречии… Ребенок проснулся и уцепился за спину разъяренной матери… Негритянки в страхе отступили…