Ненависть - Джулия Баксбаум (2008)

Чуть позже, когда дедушка снова соскальзывает в сон, мы почему-то уже знаем, что это в последний раз. Воздух становится другим. Более плотным, и в нем висит ожидание. Мы прислушиваемся и про себя отсчитываем такт его дыхания. Раз-два. Раз-два. Раз-два. Я готова к тому, чтобы оно остановилось? Раз-два. Раз-два. Я готова.

Когда дедушка Джек прекращает дышать и после раз уже не наступает два, комната замирает. Время и звуки приостанавливаются, как будто Вселенная берет паузу, чтобы свыкнуться с потерей еще одной живой души. Снова звучит финал очередной симфонии.

Несмотря на то что нам с отцом хочется делать что угодно, только бы не оставаться больше здесь, — выбежать из комнаты, кричать, вопить, может быть, даже хлопать в ладоши, — мы оба принуждаем себя сидеть и впитывать эту тишину.

ГЛАВА 40

Сейчас примерно полседьмого утра, и, хотя стоит глубокая зима, через окна уже пробиваются лучи солнца, яркие и резкие. Они разделяют пол на несколько четко очерченных треугольников. Если мне нужно будет пересечь комнату, мне придется переходить из света в тень, из тени на свет. Мне хочется подняться и пройтись взад и вперед босыми подошвами по теплым и холодным участкам на полу. Постоять рядом с кроватью и посмотреть на то, как дышит Эндрю.

— Привет, — говорит Эндрю, проснувшись и заметив, что мои глаза уже открыты. Я прильнула к нему, прижавшись спиной к его животу, и Эндрю опирается головой на согнутую руку, чтобы видеть мое лицо. Он обнимает меня другой рукой и притягивает еще ближе к себе.

— Привет, — отвечаю я ему шепотом и улыбаюсь, глядя на него снизу. — Еще рано. Можно спать дальше.

— Ты в порядке? — спрашивает он и легонько целует меня в шею.

— Да. — Я закрываю глаза, а затем снова открываю их. — В порядке.

— Мне хотелось быть рядом с тобой вчера. — Он натягивает одеяло мне на плечо. Оберегающий жест, который говорит: «Я бы попытался смягчить твою боль».

— Я знаю и благодарна тебе. Но, наверное, это и хорошо, что мы с папой остались там вдвоем. Только мы, пришедшие попрощаться. — Из уважения к раннему утреннему часу я продолжаю говорить шепотом, да и слово «попрощаться» слишком суровое, чтобы произносить его громко.

— Я понимаю. — Эндрю утыкается носом в то место на шее, куда он меня целовал всего несколько мгновений назад. Это движение наводит меня на мысль, не связывает ли он свои воспоминания с запахами. Может быть, это его способ сохранить в памяти меня?

— Ты готова к сегодняшнему дню?

— Как никогда.

— По крайней мере, на этот раз костюм тебе не мал. И надеюсь, ты не наденешь туфли на танкетке.

— Нет, никаких танкеток. И сегодня со мной будешь ты. От этого мне станет легче. — Я тянусь, чтобы поцеловать его в щеку с наметившейся щетиной.

А потом я закрываю глаза и снова погружаюсь в сон, еще ненадолго.

Теперь я не прислушиваюсь к дыханию Эндрю. Я уверена, что он на месте, рядом.

* * *

На этих похоронах, в отличие от других подобных мероприятий, — а повидала я их за свою жизнь немало, — явно царит оптимистическая атмосфера. Да, мы находимся в церкви в Коннектикуте, мы одеты в черное, мы слушаем речи о воскресении Христа и прочем, но обстановка здесь не особенно печальная. Наоборот, мы все придерживаемся негласной договоренности, что это событие должно стать чудесным празднованием жизни дедушки Джека.

Мой отец устроил так, чтобы на протяжении всей церемонии играла музыка. Музыка 40-х годов, под которую так и хочется хлопать себя по коленям, отбивая такт. Церковь наполняют звуки трубы, тромбона и рояля, полные задумчивости, энергии и оптимизма. Они становятся мягким фоном, звуча достаточно громко, чтобы их было слышно, но в то же время достаточно тихо, чтобы не отвлекать. Это музыка, которая не боится молчания, сентиментальности или скорби.