Легко ли быть одной? - Лиз Туччилло (2016)

Руби закрыла глаза и постаралась думать о чем-то, что могло бы способствовать зачатию. Но видела перед собой только мать, которая сидит за столом на кухне и курит, пустым взглядом уставившись в пространство. Руби вспоминала о том, как мама поздно приходила с работы и приносила с собой продукты, а потом они втроем – Руби, ее брат Дин и мама – сидели на кухне и молча ели. Мама была слишком уставшей и подавленной для разговоров, они с братом пытались разрядить напряженную атмосферу, бросаясь картофельным пюре и брызгаясь молоком. Руби помнила, что мама злилась на них, а потом часто плакала.

– Вы что, не понимаете, сколько я вкалываю? Не видите, как я устаю? – как-то раз громко крикнула она, вставая, чтобы вытереть губкой большую кляксу из пюре на стене.

Руби помнила, что тогда они смеялись над ней. Она казалась им карикатурой, а не живым человеком. А мама при виде дурацких ухмылок и хихиканья собственных детей, конечно, не выдержала и в очередной раз разрыдалась.

– Я не могу так больше! Не могу! – воскликнула она сквозь рыдания, швыряя губку в раковину, а потом повернулась к ним спиной и тяжело облокотилась на кухонную стойку. Затем выпрямилась и кинулась бегом из кухни, бросив напоследок: – Можете спалить все это к чертовой матери, если хотите.

Руби помнила, как у нее в тот момент тоскливо засосало под ложечкой. Тогда она еще не знала, что это было, но, став старше, начала сталкиваться с этим ощущением снова и снова. Такое же чувство было у нее, когда она однажды увидела одинокого слепого, бредущего по многолюдной улице Манхэттена, а потом опять, когда на ее глазах на льду упала старушка. Это была острая жалость. В десять лет Руби хихикала над своей мамой, потому что просто не знала, как еще выразить чувство жалости к ней, впервые шевельнувшееся у нее внутри. Подростком, глядя на непрерывную вереницу любовников всех мастей, ходивших к ее матери, Руби отреагировала на это чувство иначе – она возненавидела мать. Не такая уж это уникальная ситуация, но последние два года учебы в средней школе Руби перестала с ней разговаривать. Да, они не ладили, да, постоянно ссорились из-за ее нарядов, парней и поздних появлений, но главное – Руби больше не могла заставить себя пожалеть ее. Поэтому чем меньше они с матерью пересекались, тем реже возникало у Руби это ужасное чувство смертельной тоски где-то в области солнечного сплетения.

И вот теперь Руби ожидала доктора, который должен был ее оплодотворить, и чувствовала, как голое тело прилипает к бумажной простыне, накрывавшей стол. И все почему? Потому что, как в той детской игре: когда музыка вдруг оборвалась и все начали хватать своих кавалеров, она осталась одна. Ей кавалера не хватило. Она проиграла в этой гонке. Проиграла. Только этим Руби могла объяснить то, что сидит сейчас здесь в томительном ожидании, голая и одинокая.

Возможно, если бы я была там, все было бы по-другому. Возможно, я бы пошутила с ней, сказала какие-то нужные слова, чтобы Руби почувствовала, что предстоящее – это начало новой жизни, порою трудной, но которая воздастся ей сторицей. У нее будет другая жизнь, будет радость и детский смех. Но меня рядом не было, ничего гениального Руби от меня не услышала и поэтому начала сползать в темную дыру отчаяния, как уже много раз до этого.

В середине процесса сползания в кабинет вошел доктор Джиларди. Это был мужчина чуть за шестьдесят, с эффектной гривой седых волос и смуглой, загорелой кожей, какая бывает у людей, заслуживших себе обеспеченную жизнь. Руби выбрала его, потому что внешность у него была красивая и благородная, а она считала, что человек, который ее оплодотворяет, в каком-то смысле будет отцом ее ребенка.

– Итак, – с улыбкой сказал доктор Джиларди. – Вы готовы?

– Да. Заделайте мне ребенка, док! – попробовала отшутиться Руби.

Доктор Джиларди снова улыбнулся.

– Я собираюсь еще разок вас осмотреть, а затем сестра принесет образец.