Лишь теперь я осознал, что нахожусь в королевских покоях. Прелестницы, очаровывавшие меня на улицах Заморны, были забыты. Женщины из плоти и крови, болтающие и смеющиеся, сбившись в стайки, они были существами этого мира, а ныне предо мной сияла чистая звезда, обитающая на ясном небосводе, принадлежащем ей одной, – бесценная жемчужина, которую сильный мужчина сумел завоевать и с тех пор ревниво оберегал свое сокровище. Впрочем, в уединении королевы сквозила скрытая меланхолия. Я не завидовал ее доле. Величие отдалило Мэри от прочих женщин, однако в надменном изгибе бровей и лучезарном взоре я не разглядел сожалений. Впрочем, и довольной она не была – скорее задумчивой и печальной. Головка Мэри беспокойно металась на подушке, рука прикрывала лоб, по тонким пальчикам стекали слезы, о причине которых ведала лишь она.

На столике черного дерева рядом с оттоманкой лежало раскрытое письмо. Мэри не сводила с него глаз. Майор Альберт устремил на нее пристальный взор и не успел отвести его, как она вскочила, с резвостью, свидетельствующей о крайней взвинченности. Мгновение герцогиня стояла в замешательстве, сбитая с толку маскарадом. Впрочем, единственное слово – ее имя, произнесенное шепотом – развеяло сомнения.

Мэри не бросилась к нему, лишь печально промолвила:

– Ах, Заморна, неужто вы решили, что меня обманет личина? Где вы были, милорд? Давно ли вернулись? Я потеряла счет времени.

Заморна скривил губы, подошел к огню, продолжая хранить молчание. В кои-то веки герцог был собой недоволен.

– Просто скажите, где вы были, Адриан? – снова спросила герцогиня.

– Что тревожит вас, Генриетта? – промолвил он быстро.

– Меня гнетет давняя печаль.

Рука Заморны двинулась к золотой цепи, висевшей на шее, выглядел он при этом мрачнее тучи.

– Опять старая история? – Он вскинул глаза и тут же опустил их – угрюмый взгляд, едва ли из земли перстный[60].

Герцогиня не ответила, и тогда он спросил:

– Я слышал, вас посетил С’Дохни?

– Да, милорд.

– С какой стати?

– Он прибыл от моего отца, сир.

– Вот уж в чем я не сомневался! Мерзавцу не впервой быть на побегушках у сатаны. Так что с вашим отцом, голубка?

– Его здоровье и дух подорваны жизнью на чужбине. Посланник также доставил письмо, которое я хочу вручить вашему величеству, боюсь только…

– Напрасно, дитя мое. Вряд ли в моем сердце способно угнездиться больше дьявольской ненависти к вашему родителю, чем я испытываю ныне. Давайте сюда ваше драгоценное письмо.

– Я верю, сир, что вы смените гнев на милость, ибо это послание откроет пред вами его душу, – сказала Генриетта, передавая мужу письмо.

Заморна сел. Сжав губы, прямой как струна, герцог изучал знаменитое письмо Нортенгерленда ангрийцам. Слабый отраженный свет падал с потолка. Ни единый звук не нарушал тишины, лишь шуршали страницы.

Мэри не сводила глаз с мужа. Не сознавая, что делает, она приблизилась и встала с ним рядом, а устав стоять, опустилась на колено, оперлась на диван и обратила к своему господину взор, исполненный такой безоглядной любви, нежности и мольбы, коих передать не способны ни резец скульптора, ни кисть живописца.

Дочитав, Заморна сложил письмо. Кровь прихлынула к щекам, в глазах вспыхнул огонь.

– Сир, выслушайте меня, – обратилась к нему королева, молитвенно сжав руки.

Герцог слышал ее голос, но не слова: дух его блуждал в иных сферах. Он улыбнулся слабой рассеянной улыбкой – ибо нельзя было противиться невыразимому очарованию Мэри – однако ж мысли были далеко.

Герцогиня, приняв улыбку за позволение, подобралась ближе и обратилась к мужу с прочувствованной речью: