Касание - Галина Шергова (2000)

За эти месяцы войны я видел уже много привалов. Мы спали на школьных партах первоклассников и на острых камнях ущелий, мы научились сидеть на коряге, болтающейся над пропастью. Но всюду была твердая почва или хоть какой-то твердый предмет. Тут была только грязь в метр глубиной, и в нее нельзя было ни лечь, ни сесть. И люди отдыхали, как большие летучие мыши, обхватив руками ветки и раскачиваясь туда-сюда.

Начало постепенно темнеть. А равнина по-прежнему упиралась в горизонт. Мы шли все медленнее, но шли. Уже молчали и мы с Георгисом. Вдруг сзади, слева от меня, кто-то захныкал:

— Вы жрете, жрете, вы от меня прячете, а сами жрете.

Георгис сказал мне:

— Это Сотирос. Ему еще в горах начало казаться, что мы тайком от него едим.

Сотирос закричал уже в голос:

— Сволочи! Ну дайте хоть крошку! Вы же все время жрете!

Георгис повернулся к нему и не закричал. Он улыбнулся. Георгис иногда так улыбался: свесив голову набок, отчего очки тоже сползали вбок, и тогда его лицо становилось снисходительным и добрым. Наверное, он так отчитывал учеников, не знающих, где путешествовал Одиссей.

— Дурачок ты! Откуда у нас еда? Уже три дня ни у кого ничего. Ты же знаешь.

— Врете! Вы прячете! Я вижу, вы все время жуете! Сволочи! — опять заорал Сотирос.

— Ну обыщи нас. — Георгис распахнул пальто и откинул шарф. Как только он откинул шарф, он сразу закашлялся. Я испугался, что у него начался приступ.

И я прикрикнул на него:

— Закройся, ты, рыцарь! Нашел кому доказывать. Он же сам знает, что все голодные. Замотай шарф.

Георгис послушно замотал горло, закрыл грудь, и кашель вправду прекратился.

Сумерки густели. Но там, на горизонте, куда упиралась равнина, светилась яркая полоска заката. Горизонт полз и полз от нас все дальше. Это было безнадежно.

Как-то неоправданно громко Георгис начал опять читать стихи. Он с остервенением вытягивал свои длинные ноги и точно вколачивал в грязь строчки:

Не знаю, что длиннее — час иль год.

Ручей иль море переходят вброд?

Я подумал: «Или грязь?»

Из рая я уйду, в аду пребуду.

Мы ушли из рая давным-давно, и сколько нам еще пребывать в аду?

Отчаянье мне веру придает.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Он не успел еще произнести последнее слово, потому что Сотирос вдруг начал громко бормотать:

— Деревня, деревня, вот, наконец, деревня.

Перед нами было пусто.

— Вы идиоты! Вы слепые! Вы что, правда не видите? Вон же деревня. Вот, вот, смотрите — там огни! — Он кричал и дергался, медленно оседая в грязи.

Мы поняли: его начали мучить галлюцинации.

Вдвоем с Георгисом мы подхватили его под руки и доволокли до ближайшего дерева. Я попытался прижать его плечом к стволу, но Сотирос бился и кричал все исступленнее:

— Там деревня! Вы хотите бросить меня тут, а рядом деревня! Вы будете дрыхнуть под крышей.

— Ну что ты, кто тебя бросает, — сказал Георгис, — там действительно деревня. Но тебе нужно отдохнуть. Иначе ты не дойдешь.

— Я отдохну, я отдохну, только не бросайте меня. — Сотирос снова начал оседать в грязь. Ноги его не держали.

Тогда Георгис снял с шеи шарф, и мы связали Сотиросу кисти рук. Потом мы приподняли его и подвесили на ветку, продернув ее в кольцо рук, как вешают корзину с оливками. Он сразу перестал сопротивляться, стих и совсем покорно и беззлобно продолжал бормотать:

— Там деревня. Вон огни. Я отдохну. Я повишу чуть-чуть, отдохну, и мы пойдем в деревню. Вон огни…

ПАМЯТЬ

В конце концов, мы сделали из этого игру: по очереди то я, то Мемос тыкали пальцем в какой-нибудь дом и говорили: «Ставлю на этот». Не только все дома в новом районе были одинаковые, но и нумерация квартир по подъездам точно такая же, как в других.